Изображение «пошлости пошлого человека» из русской действительности не внушало Гоголю ложных взглядов на русский народ и русского человека. Напротив, Гоголь высоко ценил Россию и русских, что и следует как можно тщательнее раскрыть учащимся. Чрезвычайно характерен тот факт, в чем сказалась наша скверная привычка замечать у себя одно только отрицательное, что «Тарас Бульба» – прекрасная повесть с героическим и ярко выраженным национальным духом, не проходится у нас с теми подробностями, как, напр., «Ревизор» или «Мертвые души». Гоголь, правильно изучаемый, должен не разрушать национальное чувство, а развивать и укреплять его. Сам он глубоко национален; и даже при изображении печальных сторон русской действительности постоянно прорывается у него горячее чувство любви к родине. Всегда перед его умственным взором Россия, к ней обращается он среди пошлости, о которой скорбит, с любовным и восторженным словом. Постоянное, о чем бы он ни говорил, возвращение Гоголя к русскому человеку и России есть признак повышенного национального чувства. Эта острота национального чувства, в связи с особенной способностью Гоголя к обобщению отдельных свойств героя в черты национальные, проглядывает везде в его произведениях; постоянно мысль писателя обращается к русской натуре. Говоря про Селифана, который не знал, в какой поворот ехать, он мысленно имеет перед глазами русского человека вообще: «Русский человек в решительные минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения». Говорит ли писатель о том же Селифане в другом месте, и тут дается обобщение личной черты кучера Чичикова в общую особенность русских возниц: «Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз; от этого случается, что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает». Описывая уменье Чичикова обращаться с людьми, Гоголь опять обобщает эту особенность своего героя, придавая ей значение общерусской черты: «Надобно сказать, что у нас на Руси, если не угнались еще кой в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали их в уменье обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения». Говоря про Ноздрева, писатель характерную его черту считает исключительно русской: «И что всего страннее, что может только на одной Руси случиться, он через несколько времени уже встречался опять с теми приятелями, которые его тузили, и встречался, как ни в чем не бывало: и он, как говорится, ничего, и они ничего». Про любовь Чичикова к быстрой езде Гоголь говорит: «Чичиков любил быструю езду. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побери все!» – его ли душе не любить ее!» Воспевает он русскую тройку, и тут внутренний взор его устремляется на Россию, и опять замечаем мы тот же мотив обобщения.
Знаменитые лирические отступления в произведениях Гоголя говорят о том же повышенном национальном чувстве, о вечном томлении писателя по родине. Со всею страстностью патриота взывает он к ней: «Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу», и т. д. Преклонение перед мощью и величием Руси, глубокая любовь к ней у Гоголя выражается особенно сильно и вдохновенно. И пусть огонь этой любви воспламенит сердца русского юношества любовью к России, уважением к ее достоинству и величию. Чувство восторженного преклонения перед великою Русью, перед мощью русского народа, выражается у Гоголя и во многих других местах его произведений. В повести «Портрет», напр., есть такие слова: «Отец мой был человек замечательный во многих отношениях. Это был художник, каких мало – одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь»... Любовью к простому русскому народу, во всем многообразии его типов, проникнуты размышления писателя, говорящего от лица Чичикова, по поводу реестра мертвых душ Собакевича: «Эх, русский народец! Не любит умирать своею смертью!.. Тут Чичиков остановился и слегка задумался. Над чем он задумался? Задумался ли он над участью Абакума Фырова, или задумался так, сам собою, как задумывается всякий русский человек, каких бы ни был лет, чина и состояния, когда замыслит о разгуле широкой жизни?» Даже в юмористических местах повествований замечается у Гоголя повышенное национальное самосознание; напр.: «Барин был вовсе не охотник браниться, он был добряк; но уж русский человек как-то без пряного слова не обойдется. Оно ему нужно, как рюмка водки для сварения в желудке. Что ж делать? такая натура: ничего пресного не любит»; или из повести «Невский проспект»: «Пирогов на минуту задумался, но, следуя русскому правилу, решился идти вперед». Гоголь верил в русскую народную мощь, был убежден в славном будущем России, и в ее силах, которые развернутся во всю свою ширь и удивят мир своим богатством, величием и красотой. «Вперед! это словцо, знакомое русскому человеку, производящее такие чудеса над его чуткой природой». Подобно всем великим нашим писателям, Гоголь любил русскую природу, восторгался русской народной песней, чувствуя в ней душу русского народа. Эта песня тем и хороша, что она трогает русского человека, без слов говорит его сердцу. Песню эту Гоголь называет «беспредельной и бесконечной, как Русь», слушая которую и Чичиков «чувствовал, что он русский». По всякому удобному и неудобному случаю вспоминает Гоголь о Руси. Идет ли речь о губернаторской дочке, и тут он не забывает про Русь: «Лицо у губернаторской дочки было такое, какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, все, что ни есть – и горы, и леса, и степи, и лица, и губы, и ноги». В лирическом отступлении о русском языке «Выражается сильно российский народ»... опять дума писателя о Руси, образ которой ни на минуту не оставляет его внимания. Любовь Гоголя к русскому языку исключительная; он любит его не только за то, что он родной и близкий его русскому сердцу язык, но он выделяет его из других европейских языков за его богатство слов и оборотов, меткость выражения, красоту. В другом месте он говорит: «Не мешает заметить, что в разговор обеих дам вмешивалось очень много иностранных слов и целиком иногда длинные французские фразы. Но как ни исполнен автор благоговения к тем спасительным пользам, которые приносит французский язык России, как ни исполнен благоговения к похвальному обычаю высшего общества, изъясняющегося на нем во все часы дня, конечно, из глубокого чувства любви к отчизне, но при всем том никак не решается внести фразу какого бы ни было чуждого языка в сию русскую свою поэму». Это говорил Гоголь в ту пору, когда иностранные языки были в чрезвычайном почете в русском обществе, а свой родной находился в пренебрежении. Для Гоголя употребление иностранных слов и французских фраз есть вопрос патриотизма, и мы видим, как тщательно избегает он внесения в свою речь всякого рода иностранных слов.
Как мы сказали раньше, в типах наших великих писателей следует обращать внимание на черты национальные, тщательно анализируя их и уясняя значение их ученикам. Не должно только забывать при этом в отношении к Гоголю, что действительность, изображаемая им, сообразно его замыслу, есть только одна сторона русской жизни, – отрицательная, и что, следовательно, картина, данная великим юмористом, одностороння. «Герои» Гоголя, действительно, русские люди. В иных случаях признание и оценка этих образов, как национальных, может производиться путем анализа. В других же героях «русский дух» их только чувствуется, с трудом поддаваясь анализу. Эта трудность анализа происходит оттого, что русский отпечаток в данном лице слагается из суммы мелких, едва уловимых черточек, которые в целом и создают «русский дух» героя. Во всем разнообразии и многочисленности Гоголевских типов таких большинство. Но есть у него и типы, доступные анализу учащихся. Таков первый же из помещиков, к которому приезжает Чичиков, – Манилов.
Слово «маниловщина» стало широко употребительным и нарицательным в применении к нам, русским, у которых «маниловщины», действительно, через край. Сентиментальная мечтательность, несбыточные фантазии, лишенные зачастую всякой реальной почвы, самый широкий идеализм в связи с пассивностью и ленью, – недостатки, которыми нередко страдает русский человек. Маниловых встретим мы по всей Русской земле и во всех сословиях. Маниловыми в своих убеждениях и взглядах являются не только рядовые, но и выдающиеся русские люди. Из других типов общенационального характера отметим Тентетникова – этого прототипа Обломова. Верно подметил Гоголь склонность многих русских людей к ленивому покою, тонко обрисовал он в Тентетникове типы увальней, лежебоков и байбаков, «которые на Руси не переводятся». Позднее в заметках о Гончарове мы укажем, как должно рассматривать Обломова, а, следовательно, и прототипа его, Тентетникова, в нашей школе. В Петухе воплощена другая характерная особенность наша – удивительное радушие и гостеприимство, доходящее до назойливости. Об этом радушии говорит Гоголь и в других своих произведениях и везде отмечает эту черту, как черту национальную. Говоря о Плюшкине, скаредность которого претит Гоголю и является полной противоположностью радушному хлебосольству Петуха, он, между прочим, говорит: «Подобное явление редко попадается на Руси, где все любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает оно, что тут же, в соседстве, подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь». Русское гостеприимство, доходящее до необычайных размеров, служит выражением русского добродушия и широты натуры. Петух – русская широкая натура; в любви его к хоровой, беспредельной, как сама Русь, песне, за некоторой комичностью сказалась музыкальная русская душа: «Гребцы, хвативши разом в двадцать четыре весла, подымали вдруг все весла вверх – и катер, сам собою, как легкая птица, стремился по неподвижной зеркальной поверхности. Парень запевало, плечистый детина, третий от руля, начинал чистым звонким голосом, выводя как бы из соловьиного горла начинальные запевы песни; пятеро подхватывало, шестеро выносило, и разливалась она, беспредельная как Русь. И Петух, встрепенувшись, пригаркивал, поддавая, где не хватало у хора силы, и сам Чичиков чувствовал, что он русский».
Но самым замечательным и важным в деле национального воспитания художественным образом у Гоголя является Тарас Бульба. Он не только герой в общем значении слова, но он герой национальный, южно-русский богатырь, такое же детище народа, как и Илья Муромец. Чувством глубокой любви и преклонением перед героизмом русского человека дышит все произведение; с восторгом относится Гоголь к подвигам Тараса и его сподвижников «за честь лыцарскую», за веру Христову и за отчизну. Повесть эту можно назвать поэмой в честь русского народа, неустрашимого, непреклонного и непобедимого в борьбе с врагом. Все остальные произведения Гоголя не могут сравниться с Тарасом Бульбой по громадной важности в деле национального воспитания, где каждая строка, каждая мысль – хвалебный гимн Русской земле и русским героям. Тарас Бульба – идеальное воплощение духа благородства и несокрушимого бесстрашия, который живет в русском народе и в минуты испытания или борьбы сказывается во всей своей силе.
Любовь к отчизне у Тараса исключительная, всеобъемлющая, способная на все жертвы вплоть до отречения от семейных уз, до смерти. В величии этого образа – сила его воспитательного значения. В изображении этого богатыря сказалась вся громадная любовь Гоголя к русскому человеку. Повесть написана так живо, так красочно, столько в ней жизненности и восторга перед русским героизмом, что нет сомнения, что и сам Гоголь думает думой Тараса, живет его радостями и муками. Национальная душа писателя говорит сильнее тогда, когда он вместе со своим героем переживает тяжелые минуты испытаний. Это обострение национального чувства сильнее у Гоголя, как и у других великих писателей, там, где русский народ соприкасается с другими народностями, а особенно, если борется за свои идеалы, как в повести «Тарас Бульба». Национальное чувство Гоголя проявляется с особенной резкостью и ясностью в многочисленных местах повести, где восхваляется русский человек, Русская земля и все русское. Измена Андрия своей родине находит суровую кару, и Гоголь своими симпатиями становится на сторону мстителя отца, для которого, как и для Гоголя, святая борьба за веру и отчизну против врага может требовать, каких угодно жертв. Гоголь воспевает Тараса на всем протяжении поэмы и в конце возводит его на недосягаемую высоту героизма. Исторически характер поэмы не лишает ее национального значения. За историческими особенностями и историческим колоритом видна душа русского народа. Ее Гоголь постоянно чувствует. Рядом с русскими людьми и русскими чертами выводит он, как средство оттенить эти черты, людей других национальностей, и предпочтение отдает всегда русским людям. Восторженно отзывается он о способности русского человека любить. «Так любить, как может любить русская Душа, – любить не то, чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе, так любить никто не может!» Исключительное отношение Гоголя к русскому народу выражается следующими словами: «Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь: и там люди! также Божий человек, и разговоришься с ним, как со своим, а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово – видишь: нет! умные люди, да не те; такие же люди, да не те!» Говоря о восстании казачества, писатель делает замечание: «Известно, какова в Русской земле война, поднятая за веру: нет силы сильнее веры». Характерны слова, с которыми умирают казаки: «Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!.. Пусть же пропадут все враги и ликует вечные века Русская земля!»... Прекрасен конец повести – слова Бульбы и добавление писателя: «Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальше и близкие народы: подымется из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!.. Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» Героический и национальный характер повести, самый образ Тараса – прекрасный материал для воспитания вообще и национального воспитания в частности. Но все это лишь одна воспитательная сторона «Тараса Бульбы». Другая, не менее поучительная – описание борьбы и геройской защиты русскими своей веры и народности от исторического врага – поляков. В прекрасном патриотическом стихотворении Пушкина есть стихи: «Оставьте нас – вы не читали сии кровавые скрижали»... Повесть Гоголя и есть одна из таких скрижалей, на которой кровью написана история отношений южной Руси к Польше. Для русского человека, как и для русского юноши, картина, написанная Гоголем, незабываемая и высокопоучительная. Если при прохождении этой поэмы встрепенутся сердца русских юношей, если хоть искра любви к родине, которой горел Бульба и его сподвижники, западет в их душу, тогда можно сказать, что воспитательное влияние повести достигнуто. Повесть, таким образом, важна с нашей точки зрения, прежде всего и особенно своим русским духом, постоянным преклонением перед русской народной правдой и перед русскими людьми. Русская народная душа нашла себе яркое выражение в произведения Гоголя и служит прекрасным материалом для выяснения народной психологии и народного мировоззрения. С этой стороны значение повести представляется нам особенно ценным. Все то, что вообще в произведениях Гоголя говорит о Русской земле, православной вере и русском человеке, требует особенно тщательного изучения в школе. Многие характерная места, которые отчасти мы отметили выше, следует выделять, останавливаться на них дольше, заучивать наизусть. Пусть они останутся в памяти учеников навсегда и служат им высоким примером и руководством. Некоторые письма великих русских писателей, как Пушкина и Гоголя, обычно опускаемые в школе, имеют несомненное воспитательное значение. В этих письмах выражают писатели свои взгляды, убеждения и критические суждения. Наша молодежь увлекается критиками вроде Скабичевского, откуда едва ли она почерпнет чувство любви к родине и преданности к Государю и отечеству. Авторитетные же слова великих писателей о долге гражданина должны быть известны русскому юношеству преимущественно перед воззрениями на этот предмет других писателей и критиков. Увлечение учащихся произведениями великих писателей невольно заставит их прислушиваться к их мнениям и на общие вопросы. Это влияние авторитета писателя и имеем мы в виду использовать в школе. В письме Гоголя к Жуковскому («о лиризме наших поэтов») есть прекрасные в воспитательном смысле места. «Два предмета», говорит Гоголь в начале письма, «вызывали у наших поэтов лиризм, близкий к библейскому. Первый из них Россия»... Второй источник, возбуждавший лирическое вдохновение русских писателей, – любовь к Царю: «От множества гимнов и од царям поэзия наша, уже со времен Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение». Искренность этой поэзии признавал даже враждебно настроенный против нас польский писатель Мицкевич: «Царственные гимны наших поэтов изумляли самих чужеземцев своим величественным складом и слогом. Еще недавно Мицкевич сказал об этом на лекциях Парижу. Он объявил торжественно, что в одах и гимнах наших поэтов нет ничего рабского или низкого, но, напротив, что-то свободно-величественное; и тут же, хотя это не понравилось никому из земляков его, отдал честь благородству характеров наших писателей». О значении монарха Гоголь говорит так: «Он неминуемо должен наконец сделаться весь одна любовь, и, таким образом, станет видно всем, почему Государь есть образ Божий, как это признает, покуда чутьем, вся земля наша». Это высшее значение монарха определяют одни только русские поэты, «оттого и звуки их становятся библейскими, как только излетает из уст их слово царь». Гоголь указывает далее на неразрывную связь Государя с народом. Связь эта возникла с первым царем из рода Романовых, с ним «любовь вошла в нашу кровь, и завязалось у всех кровное родство с царем». Интересны для нас и характерны два письма Гоголя к Языкову («предметы для лирического поэта в нынешнее время»). Письма эти говорят об отношении его к русским людям и показывают, насколько, действительно, писатель любил и ценил русский народ. Много поучительного найдут учащиеся также в статье Гоголя: «В чем же, наконец, существо русской поэзии», в «четырех письмах к разным лицам по поводу «Мертвых душ» и в некоторых других его письмах.
ТУРГЕНЕВ
Оторванность от родины, одиночество, несмотря на близость к семье Виардо, склонность к меланхолии, были достаточными причинами для возникновения пессимистического настроения как в личной жизни Тургенева, так и в его творчестве. Пессимизм Тургенева, возникший на чисто личной почве, стал для него характерным и через него, как через стекло, смотрел порой он и на Россию. И, тем не менее, Тургенев был большой патриот. Он был русский душою, как и все великие наши писатели, и скорбел за свое отечество, отсталость которого от Европы для него, западника, и живущего за границей, была особенно очевидна. Это страдание за родину есть особая, болезненная любовь к ней. Ему прискорбны отрицательные явления русской действительности, но он верит в Россию и силы русского народа. «Россия подождет», пишет он к Виардо: «это – огромная и мрачная фигура, неподвижная и туманная, как сфинкс Египта». Тургенев ценил духовную красоту русского человека, крепость и мощь его натуры. В среде русского народа он находит много самобытного, крупного, высокого. Он горячо любил Россию и болел тоской по ней, особенно в последние годы жизни. Будучи за границей, Тургенев постоянно следит за своей родиной, прислушивается и приглядывается к каждому новому ее веянию, к каждому событию, имеющему государственную или общественную важность. Интерес его к России – напряженное внимание гражданина к своему отечеству. В своих «Воспоминаниях» он говорит, что пребывание в России действует на него благотворно, прибавляя сил и здоровья. Там же он завещает русским молодым поэтам свято охранять великое достояние русского народа – русский язык. В последнем своем стихотворении в прозе Тургенев высказывает великую надежду на Россию, веру в дух народный, воплощенный в русском языке: «Но нельзя не верить, чтобы такой язык не был дан великому народу».
В «Записках охотника» Тургенев показал русскому интеллигентному обществу, что русский народ не обделен Богом, что это народ самобытный, богатый душевными силами и нравственными достоинствами. Эти рассказы дают прекрасную галерею крестьянских типов, самых различных, но имеющих одно общее свойство: типы эти носят в себе национальные черты и свидетельствуют, что русский человек, даже в неблагоприятных условиях существования, обладает ценными душевными качествами. Два основных типа, оба положительные, выведены в рассказе «Хорь и Калиныч». В первом представлена одна сторона народного характера – практический ум, русская сметка, уменье разбираться в заимствованиях чужого, пользоваться известным благосостоянием при неблагоприятной обстановке. Недаром Хорь напомнил Тургеневу другого русского человека – Петра Великого, который, по его выражению, «был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях». Калиныч – тоже основной и едва ли не еще более типичный русский образ. Он стоит близко к природе, сросся с ней, любит ее почти суеверной любовью. Калиныч – поэтическая натура в простом народе. Он чужд житейской практичности и сноровки, которые есть у Хоря; он – идеалист, т. е. обладает типичными национальными свойствами русского народа – идеалиста по преимуществу. Такой же близкий к природе поэтический образ выведен в лице Касьяна с Красивой Мечи. Он по натуре родной брат Калинычу, с нежным, незлобивым, чисто русским сердцем. Национальным типом является и Бирюк. Прекрасно говорит о нем Венгеров: «Бирюк – чисто русская натура, нередко долгое время кажущаяся самой обыденной и ничего не выражающей, пока не подвернется какой-нибудь случай, и этот же самый незатейливый субъект выкинет вам поступок, который вас повергнет в величайшее изумление. Отсутствие внешней аффектации, так сильно нас поражающее в Бирюке, не есть одному ему только присущее качество. Нет! Русская натура именно обладает непосредственностью в высшей степени. Иной мужик вам сегодня пойдет на медведя с рогатиной, а назавтра останется тем же обыкновенным пахарем, и героизм его останется в равной степени затаенным, изредка только появляющимся на свет Божий, чтобы окончательно сбить с толку психолога, не знающего, что ему делать с подобными типами, к какому разряду их отнести». е) [Русская литература в ее современных представителях].
Рассказ «Певцы» рисует чуткость и любовь народа к искусству, к своей песне, которую он понимает и ценит, потому что она заставляет дрожать все струны русской души. Русскому простому человеку важна не техника исполнения, а содержание, душа в искусстве, задушевность, которая была в песне Яшки. Слова Тургенева о русской песне очень желательно заучивать наизусть. Рассказ «Смерть» рисует ту же национальную черту, которую неоднократно отмечает и Толстой, – исключительно русский взгляд на смерть. Русский человек умирает так же просто, как и живет. Он встречаете смерть бестрепетно и спокойно; у него нет горького сожаления, нет страха и борьбы. В этом сказывается цельность и непосредственность русской натуры. В рассказе «Живые мощи» в образе Лукерьи олицетворены другие наши национальные черты – смирение и терпение. Смирение Лукерьи, ее религиозность и удивительное христианское терпение приближают ее к Лизе Калитиной. Как та, так и другая – носительницы идеальных основ русской души; религиозность обеих есть русская национальная черта. Оба типа сложились испокон веков и отражают вековые и коренные свойства русского народа. «Гамлет Щигровского уезда» тоже довольно широкая национальная фигура. Он болеет обычной болезнью русского интеллигента – душевным бессилием. Близкий по духу и укладу жизни к народу, он оторвался от народной почвы и не пристал к чуждой его духу западной цивилизации; в этой оторванности – причина его душевного бессилия. Повесть «Муму» хотя и не составляет «Записок охотника», но содержанием близко к ним подходит. Герасим, подобно другим крестьянским типам Тургенева, стоит близко к природе, сильно привязан к земле. Он натура крепкая и сильная духом. По замыслу автора, эта крепость натуры «должна пристыдить разных «лишних людей» активностью своего нравственного существа». В «Постоялом дворе» в лице Наума выведен опять простой русский человек, с прекрасной душой, с большим запасом духовной красоты; писатель и здесь показывает ту духовную высоту, на которую может подняться русский человек. И таких типов национально-воспитательного значения много у Тургенева, – нужно только обращать ни них серьезное внимание и тщательно отмечать.
Крупные романы Тургенева все носят общественную, окраску. Тургенев в своих произведениях отражает не только интересы, умственные и нравственные движения его эпохи, но иногда интересы и течения нескольких лет или даже одного года. Но и в новых явлениях и новых эпохах везде Тургенев подмечает одну общую особенность тогдашнего русского общества – ту, которую Достоевский называет «интеллигентным скитальчеством». Тургенев – писатель «лишних людей» по преимуществу; в его творчестве эти типы встречаются часто, гораздо чаще, чем, напр., в произведениях Пушкина. Это объясняется тем, что болезнь русской интеллигенции, начавшаяся еще задолго до Пушкина, приняла при Тургеневе новые и разнообразные формы. Самым видным представителем «лишних людей» у него является Рудин. В объяснении этого типа следует обратить внимание учеников на толкование «лишних людей» Тургеневым. «Горе их», говорит он устами Лежнева, «состоит в том, что они России не знали. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает... Космополитизм – чепуха, космополитизм – нуль, хуже нуля. Вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет». Смерть Рудина на чужбине, за чужое дело, есть совершенно естественное и правильное с психологической стороны заключение романа. «Полное развенчание рудинского типа», говорит А. Григорьев: «полное разоблачение его отрицательных сторон, разоблачение беспощадное, сделано Достоевским в его «Бесах». В лице Степана Трофимовича Верховенского мы встречаемся с Рудиным; сопоставление это и дает ясно понять, что Рудин оторван от народной почвы».
Разновидность типа лишних людей представляет Нежданов. Он тоже представитель интеллигенции, один из тех «освободителей», которые оторвавшись от народа, не зная и не понимая его, желают руководить им. «Ты, восклицает Нежданов, неведомый нам, но любимый нами всем нашим существом, всею кровью нашего сердца, русский народ, прими нас не слишком безучастно и научи нас, чего мы должны ждать от тебя!» – «То-то и есть», справедливо замечает по поводу этих слов О. Миллер: «что он нам неведомый, и мы в нашей новой роли освободителей ему неведомы, и поздно, слишком поздно вдруг догадались, что надобно от него самого поучиться». Лаврецкий – натура русская по своему складу, но исковерканная уродливым воспитанием. От матери он унаследовал вкус к простой деревенской жизни и земледельческому труду. Ей же обязан он любовью к России и добродушным смирением характера. Русский душой, прямой и бесхитростный, он ненавидел ложный блеск обманчивой внешности, ему противна была всякая фальшь, а особенно фальшь или извращенность чувства. Эти национальные, глубоко симпатичные черты, отличают Лаврецкого от прочих «лишних людей» и ставят его выше них. Лиза – идеальная русская женщина. Она вся стремление к Богу, вся олицетворение возвышенного религиозного чувства, как оно сохраняется и понимается народом. Лиза выросла под влиянием народных идеалов. Воспитание ее было в руках няньки Агафьи, которая с ранних лет развивала в ней восторженную любовь к Богу, и, благодаря ей, Лиза полюбила сладостный восторг молитвы. Она воспитывалась в храме и полюбила его, как любит и чтит его русский народ; в нем воспринимала она учение православной веры, в нем же познала и высокие минуты религиозного экстаза. Вечная правда Евангелия стала основой ее жизни: «Христианином нужно быть не для того, чтобы познавать небесное... там... земное, а для того, что каждый человек должен умереть». В этом взгляде снова сказалась русская народная психология. Взгляд Лизы на жизнь и смерть истинно христианский и глубоко народный. Постоянная готовность встретить смерть без страха и отчаяния – тоже коренная народная особенность. Необходимо еще отметить учащимся, что религиозность Лизы носила характер аскетизма, принявшего конкретную форму в ее удалении в монастырь, и что эта черта – отличительная особенность русского национального характера и имеет свои первоначальные корни в православной вере. Национальной чертой в Лизе является не одна ее религиозность – она русская во всем; ей легко с русскими людьми, она их понимает и любит: «ей было по душе с русскими людьми, русский склад ума ее радовал. Она, не чинясь, по целым часам беседовала со старостой материнского имения, когда он приезжал в город, и беседовала с ним, как с ровней, без всякого барского снисхождения». Сама того не сознавая, она любила Россию: «Презрение Паншина к России оскорбляло ее, ей и в голову не приходило, что она патриотка». В ней был именно тот русский затаенный патриотизм, который немного говорит о себе, но в нужную минуту проявится во всей своей силе. Сам Тургенев относился к Лизе особенно, с благоговейной и почтительной любовью. Он правильно подметил, что религиозность Лизы вытекает из близости ее к народу, из народного миросозерцания. Взгляды ее на жизнь и людей, заимствованные ею от народа, стали ее нравственными идеалами, Лиза живет ими и не пойдет ни на какие компромиссы. Тип Лизы – вечный основной русский тип. Она – национальный образ идеальной русской женщины; так и должно разбирать ее в школе. Прочие лица романа имеют для нас постольку значение, поскольку они носят в себе национальные черты, которые в Лизе нашли себе совершенное воплощение. В романе Тургенев отмечает одну русскую особенность – страсть к спорам; так, Лаврецкий с Михалевичем ведут всю ночь «один из тех нескончаемых споров, на которые способны только русские люди; эти споры так горячи, как будто дело шло о жизни и смерти». Эта способность вести целую ночь отвлеченный спор указываешь лишний раз на идеализм русского человека, на исключительную способность его переживать всякое, даже отвлеченное явление, с особенной чуткостью и задушевностью. Велико значение Тургенева и как певца русской женщины; разнообразные женские типы его представляют ту ценность, что отражают те или иные, в большинстве, положительные национальные черты русской женщины. Не приходится много говорить о значении описаний природы Тургенева, – они настолько хороши, что лучшие из них мы рекомендуем для заучивания наизусть. В этих описаниях Тургенев поэт с оптимистическим настроением, с бодрым взглядом на жизнь и человеческое существование, и с этой стороны воспитательное значение его описаний еще более возрастает.
ГОНЧАРОВ
Гончаров – оптимист в своем творчестве; настроения его преимущественно бодрые и светлые, тон веселый. Повествования его или успокаивают читателя своим внутренним миром, или бодрят призывом к жизни, некоторая идеализация его типов не меняет общего правдивого и жизненного настроения его произведений и с национальной точки зрения даже желательна, как редкое исключение из основного отрицательного направления русской литературы. Гончаров – бытописатель помещичьей жизни старого времени и рисует эту жизнь в симпатичных тонах и с положительной стороны. Отрицательные стороны помещичьей жизни последнего периода крепостной Руси достаточно и даже в слишком мрачных красках обрисованы в русской литературе, и только в произведениях Гончарова, Толстого да Аксакова, отчасти Пушкина, она представлена в ином освещении. To хорошее, что, разумеется, было в патриархальном укладе дворянского помещичьего быта, в романах Гончарова художественно оценено, выдвинуто, даже идеализировано. В дворянской среде свято хранились и береглись заветы русской старины, которые сблизившаяся, но не сросшаяся с западной Европой русская интеллигенция или утратила, или извратила. На это свойство Гончаровского творчества преподаватель русской словесности должен обратить возможно большее внимание. Олицетворением хорошего прошлого Русской земли, самых лучших и типичных черт помещичьей жизни является бабушка. Она – символическое изображение России, старой патриархальной ветхозаветной Руси. И сколько теплоты и нежности в изображении, какие мягкие краски нашел Гончаров, чтобы нарисовать прелесть и нравственную чистоту этой патриархальности. Пусть это преувеличение, но где его нет? Мы воспитываемся и познаем Россию на произведениях писателей пессимистического направления, которые видят в своей родине больше и даже исключительно отрицательные явления, и не замечаем их некоторых преувеличений и односторонности; тем ценнее для нас романы Гончарова с их идеализацией, если она есть. Если юношею прочувствован и понят прекрасный образ бабушки, то он навсегда останется в его памяти, а с ним и вся помещичья Россия предстанет его глазам в ином освещении, чем он на нее смотрел до того. Бабушка – лучший из всех Гончаровских типов; бабушкину мораль разделяют и по ней живут Тушин, Марфинька и Викентьев. Что касается Марфиньки, то ее не следует слишком идеализировать; несмотря на наивную прелесть ее облика, она не глубока, и это чувствуется. Как идеальный тип, ее во всяком случае нельзя представлять, и если мы хотим возбудить в молодежи уважение к старинным дворянским устоям и заветам, то, конечно, мы найдем их не в Марфиньке. Вера с национальной точки зрения не имеет большого значения. Марка нужно понимать так, как его понимал сам Гончаров. Он не пародия на нигилизм, а настоящий русский нигилизм, который в России часто выливается именно в такую форму. Критика наша бранит Гончарова за Марка Волохова, которого считает карикатурой на нигилиста, и тем невольно создает возможность другого понимания нигилизма, как явления положительного. В школе иное толкование нигилизма, чем толкование самого Гончарова, не должно иметь места. Обломов обычно считается одним лишь изображением лени и застоя в русской жизни. Но забывается другая сторона Обломова. Мы разумеем его светлый, способный к обобщению, чисто русский ум, нежность, гуманность, почти женскую мягкость характера. Лень Обломова, его неспособность к какой-либо деятельности – только временное искривление национальной физиономии. Положительные же черты Обломова – существенные, вековые народные свойства; они-то и ценны для нас. Обломов умом и сердцем – христианин в лучшем значении слова; заветы Евангелия понимал он так же, как понимает их русский народ. В споре Обломова с Пенкиным о литературе есть такое место: «Человека, человека давайте мне, – говорил Обломов, – любите его!» – «Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника – слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой», горячился Пенкин. «Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества». – «Извергнуть из гражданской среды!» – вдруг заговорил вдохновенно Обломов, – «это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все же – человек же, то есть вы сами!.. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человеческого, из лона природы, из милосердия Божия?» – почти крикнул он с пылавшими глазами. – «Вон, куда хватили!» – в свою очередь с изумлением сказал Пенкин»... Этой любви к падшему человеку, истинному христианскому отношению к заблудшему не научит никакая наука, если ее нет в душе, если она не воспитана с младенчества, не приобретена с молоком матери. Эту высокую мысль о милосердии Божием и свою «голубиную» душу получил Обломов в Обломовке. Такой же верой в милосердие Божие к падшему человеку испокон веков горели лучшие русские люди, великие государи, святители и преподобные. Это национальное чувство вдохновляло русских великих писателей. Настроение Обломова стало преобладающим в последующей русской литературе и нашло крайнее и лучшее свое выражение в произведениях Достоевского. Такая характеристика Обломова с национальной стороны очень желательна, так как цель наша – одностороннее и пристрастное суждение смягчить, а при возможности, как в данном случае, отрицательному найти оправдание, а положительное осветить и выдвинуть.
ТОЛСТОЙ
Толстой, «великий писатель земли Русской», Толстой гений, творец «Войны и мира» и «Анны Карениной» – глубочайший патриот и лучший сын народа. Цель национального воспитания как можно тщательнее отметить учащимся патриотизм Толстого, что особенно необходимо сделать как в виду исключительного авторитета этого писателя в русском обществе, так и в виду обычного неправильного на него взгляда у нас. Пусть в русском подрастающем поколении воспитывается другое понимание Толстого, как великого русского патриота, и пусть любви к своей родине и нации учится у великого писателя и гражданина русская молодежь. Патриотическое отношение Толстого к России и ко всему русскому с особенной отчетливостью и наиболее ярко высказывается в романе «Война и мир». В своем патриотизме он не ограничивается здесь одним вниманием к русскому народу и отечеству, а идет дальше: восхваляя и преклоняясь перед русскими людьми, он противопоставляет им инородцев и иностранцев и везде, где бы только ни встретилось такое сопоставление, он отдает предпочтение своему родному, которое любит и ценит несравненно больше, чем чужое. Это отношение к своему и чужому у Толстого обусловливается не столько убежденностью в отсутствии тех или иных положительных черт в других народностях, сколько явной и исключительной любовью ко всему русскому. Подчеркивать эту разницу в отношении Толстого к русским и инородцам в школе мы не считаем желательным, – любовь к России и русскому народу следует воспитывать в детях не отрицанием других народностей, а единственно уважением к своему родному и старательным его изучением. Но сейчас нам интересна вышеуказанная особенность Толстого, как показатель обычной и у других великих наших писателей обостренности национального чувства в изображении моментов народных испытаний и кровавых столкновений России с врагами. Как на образчик повышенного национального настроения писателя, можно указать, напр., на его отношение к Барклаю-де-Толли. Толстой не любит его. Свой взгляд на него выражает он устами князя Андрея в разговоре его с Пьером. С немецкой расчетливостью и осторожностью, предварительно обсудив все обстоятельства, велел он отступить от Смоленска в тот момент, когда русское войско горело желанием сразиться с врагом и отстоять родную землю во что бы то ни стало. «Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов, и что этот успех удесятерил наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать, как можно лучше, он все обдумал; но от этого-то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать... Ну, у отца твоего немец-лакей, и он прекрасный лакей, и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр; но как только она в опасности, нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем и гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец»...
Итак, в минуты тревоги, когда государству угрожала опасность, по взгляду Толстого, чужой, даже самый искусный, самый благожелательный человек, не мог спасти его, нужен был свой, близкий, с национальным чутьем человек; это чутье подскажет ему, как действовать и спасти отечество в трудную минуту. Таким русским по духу считает Толстой Кутузова. «Народное чутье, которое он носил во всей чистоте и силе его», подсказало Кутузову необходимость отдать Москву без боя; то же русское чутье говорило ему, что Бородинское сражение было решающим, и что, несмотря на видимую неопределенность того, чья победа, она осталась за русскими. Иначе смотрел на Бородинскую битву Барклай-де-Толли, для которого внешняя видимость только и имела значение, а видимость эта говорила за то, что русские проиграли сражение: «Благоразумный Барклай-де-Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца... Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою...
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он.
Кутузов удивленно, как будто не понимая то, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген заметил волнение des alten Herrn 1) [Старого господина] с улыбкой сказал:
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел. Войска в полном расстройстве...
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы... как вы смеете!.. – делая угрожающее жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смеете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения несправедливы и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему. – Вольцоген хотел возразить что-то, но Кутузов перебил его:
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, м. г., то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете, – строго сказал Кутузов.
Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала.
– Отбиты везде, за что я благодарю Бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь, и вдруг всхлипнул от наступивших слез.
Вольцоген, пожав плечами и искривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn 2) [На это самодурство старого господина].
– Да, вот он – мой герой, – сказал Кутузов к полному, красивому, черноволосому генералу, который в это время всходил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля. Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более»...
Барклаю-де-Толли чуждо было «русское чутье» Кутузова; для него важен один лишь факт, он не принимает в расчет духа народного, не оценивает по нему значения событий, не предвидит последствий. И неизмеримо выше его Толстой ставит Кутузова. Он ценит его больше всего за то, что «Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат».
Толстой ценит русский патриотизм, который не кричит о себе, а молча совершает изумительные подвиги храбрости и самоотвержения. Этому патриотизму противополагает он дутый и многоречивый патриотизм некоторых деятелей и осуждает их. Так, Бенигсен, горячо выставляя свою любовь к России, настаивал на защите Москвы; на совете в Филях он считает необходимым отстаивать «священную и древнюю столицу России» и выслушивает настоящий русский ответ Кутузова: «Священную, древнюю столицу России – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше Сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека»...
Толстой восхваляет смиренную, готовую на все жертвы любовь к родине у русского человека, он гордится русским народом и его великим патриотизмом в тяжелые годины испытаний. Оставление Москвы считает он великим актом героизма, того русского, спокойного, величавого героизма, которому нет подобного ни у одного народа.
«Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось. Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что оставалось. Сознание того, что это так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12-го года. Tе, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты...
Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали и первыми уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время их занятия Наполеоном, весело проводили время жители с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских не могло быть вопроса: хорошо или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего... Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (не разрушить, не сжечь пустые дома – не в духе русского народа); они уезжали каждый для себя, а вмести с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не оставили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию».
Так говорить мог только глубочайший патриот, каким был «великий писатель земли Русской».
Восхваляя патриотизм русского народа, Толстой с чувством едва скрываемого пренебрежения и отвращения описывает равнодушие к делу спасения родины отдельных лиц. В моменты всеобщего подъема, когда все, как один человек, забывая о своих личных интересах, живут одним стремлением спасти отечество, когда бледнеет все, кроме этой первой и высшей задачи, люди эти продолжают жить прежними мелочными интересами, и заняты только своей маленькой особой. Представителем их у Толстого является Берг, который, однако, считает себя патриотом, умеет порассказать о чужих и своих подвигах; но напыщенный патриотизм его – одни дутые фразы и риторика. Зато посмотрите, как изображает его Толстой: «Берг в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, всходя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел. Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? отступают или будет еще сражение?
– Один предвечный Бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет – неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно-древнего мужества российских войск, которое они, оно (поправился он), показали или выказали в этой битве 26-го числа, нет никаких слов достойных, чтобы их описать... Я вам скажу, папаша, (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско») я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что-нибудь такое, но мы насилу могли удержать эти, эти... да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай-де-Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить...
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?..– сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, смеясь, сказал Берг. – Управляющий, мне знакомый, выбежал и просит: «не купите ли что-нибудь?» Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала, и как мы спорили об этом (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерочку и туалет). И такая прелесть! – выдвигается, и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и... Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет.
И он вышел из комнаты. Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг».
В этой небольшой, но чрезвычайно характерной сценке Толстой особенно ярко подчеркнул разницу между настоящим патриотизмом, который он ценит и любит, и ложным, искусственным, которым пренебрегает. Разорившийся и праздный, привыкший к покою граф Ростов в минуту общего патриотизма и национального подъема вышел из обычной апатии, и ведет себя, как добрый гражданин и патриот. Душа его была там, где была душа и всей России, – на поле битвы, где проливалась кровь за родину.
Героем «Войны и мира» является русский народ в его разнообразных представителях. Прекрасный русский тип выведен в Платоне Каратаеве, которого Толстой очень ценил, как положительный национальный образ: «Платон Каратаев навсегда остался в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого». В другом месте он говорит: «Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом... Но для Пьера, каким он представился в первую ночь непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда». Платон Каратаев – русский человек, с тем особенным укладом души, который свойственен одному только русскому; он олицетворение народного духа, того именно духа, какой Толстой уважал и перед которым благоговел. Превознося Каратаева, Толстой тем самым превозносит русского человека вообще, считая его олицетворением «всего доброго». Такова у Толстого оценка русского человека, носителя идеалов добра и правды и той величавой простоты, которую писатель видит во всяком русском, от Кутузова до простого солдата. Платон Каратаев особенно ярко указывает на глубоко-национальные взгляды Толстого. Для Толстого в одном лишь русском человеке воплощены великие идеалы добра и правды, и один только он бывает истинным героем. Русские люди просто и величаво совершают величайшие подвиги героизма; это-то особенно и ценил Толстой: «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды». Этого величия не нашел Толстой ни у одного народа Запада, а нашел у русского человека. Выразителями драгоценных национальных наших свойств являются в романе все русские люди. Вот как говорит, например, Толстой о Кутузове: «Простая, скромная и потому истинно-величественная фигура эта не могла улечься в лживую форму европейского героя». Этой простотой отличались и сподвижники Кутузова великие и малые, как Багратион, Раевский, Денисов, Дохтуров, Тушин и простые солдаты. В их уста вложил Толстой свои личные воззрения, свою оценку событий. Ему, как русскому, чужд крикливый и эффектный патриотизм Запада, и он противополагает ему русский патриотизм.
«Война и мир» – апофеоз русского человека и русского патриотизма. Толстой – противник войны; но никто лучше его не изобразил важности патриотического подъема и долга защиты отечества от врага в годины испытаний. Заслуга русских людей перед Россией и всем цивилизованным миром, выразившаяся в этой беспримерной войне, станет ближе и понятнее русскому юношеству. Чудеса храбрости и патриотизма, совершенные русскими людьми в Отечественную войну, с тем освещением, какое дает Толстой, будут служить учащимся назидательным примером. Небесполезно, между прочим, указать им на отмечаемый Толстым факт, что встретила Наполеона надлежащим образом одна только Россия. Западные государства принимали его скорее как друга, любезно предоставляя ему брать крепости и столицы без боя. Один только русский народ встретил его, как врага, от которого нужно избавиться во чтобы то ни стало. Один русский народ со скромным и величавым сознанием долга перед родиной, безропотно приносил все жертвы, сжигал свое имущество, чтобы оно не досталось неприятелю. Вполне понятно поэтому удивление Наполеона при виде разоренной и горевшей Москвы: «Какое невероятное событие!» Для Наполеона такое поведение русских, которых он считал чуть не варварами, было действительно поразительным. Просвещенная Европа совсем иначе встречала его победоносные войска. За эти исключительные особенности и преимущества русского народа творец «Войны и мира» верит в Россию, как никто: «Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайно могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу на этом пространстве поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа». Нет возможности указать здесь все национально-воспитательные места «Войны и мира», отчасти мы коснемся их еще в отделе история; но использовать все такие места в школе необходимо.
Отрицательно относился Толстой к личности Наполеона, напыщенный героизм которого ему не по душе: «Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности, как к единственному объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава Богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтобы иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого права». Преклонение Толстого перед русским народом создало известное отрицание им значения личности в истории, которая ничто с истинным народным геройством, с общим подъемом энергии, с особенным напряжением воли и сознания, какое было у русских в 1812 году. Мы полагаем, что не из исторической теории Толстого вышло отрицание Наполеона, а наоборот, любовь и преклонение перед русским народом и величием его духа вызвало это отрицание, а отсюда и всю теорию Толстого.
Носителями высокой нравственности являются у Толстого русские люди; она живет в их быте, в чувствах и в мыслях, она же проявляется и в отношении русского человека к смерти. С простотой и сознанием важности момента умирают русские люди – и в этом отличие их от других народов. Это христианское отношение к смерти отмечает Толстой неоднократно; оттенить такие места в «Войне и мире» и в «Севастопольских рассказах» очень желательно. В Севастопольских рассказах та же основная идея добра и правды, носителями которой являются русские люди. Истинные герои «Войны и мира» – русские солдатики, научившие Пьера правде жизни - служат и здесь предметом восторга и удивления писателя. Толстой умиляется и благоговеет перед спокойствием русского солдата, его молчаливым без эффектных фраз величием и твердостью духа. Он наблюдает за неприятелем, заряжает пушки, одновременно шутит и смеется, ни на минуту не теряя душевного равновесия и истинно-геройского спокойствия. Эти национальные черты с любовью отмечает Толстой в русском солдате. Не сказав ни одной восторженной фразы, он заставляет читателя восторгаться. Несмотря на простой язык и отсутствие патетических мест, мы удивляемся, мы гордимся всеми русскими от простого матроса и солдата до командиров. «В каждом движении солдата, твердом и неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского – простота и твердость». Толстой сравнивает иностранного солдата с русским и отдает предпочтение последнему: «Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у русского солдата во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме; его также трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты и красноречивые речи, для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате, никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности; напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера. Я видел солдата, раненого в ногу, в первую минуту жалевшего только о пробитом новом полушубке». Тут та же мысль, что и в «Войне и мире» – истинно храбр только русский солдат. Великий писатель отнюдь не отрицает у западных народов храбрость и способность на героические поступки; красиво и достойно умирали, например, французы, с возгласами: «Гвардия умирает, но не сдается!» Но выше их героизма ставит Толстой не кричащие о себе подвиги Хлоповых, Тушиных, Каратаевых и всех русских героев.
Национальное значение Толстого для школы неисчерпаемо. Мы показали лишь небольшую часть этой стороны его произведений. Дело преподавателя до конца использовать затронутую нами область переживаний «великого писателя земли Русской», обычно забываемую в школе и мало замечаемую читателями.
Национальное самосознание Толстого, примеры которого мы приводили и о котором говорят одни уже выражения: «русское чутье» (III, 154), «русское существо» (224), «русский ум» (226), «народное чувство» (230), «русская натура и русское сердце» (251), «русский человек, как русский» (251) и т. д., – самосознание это должно послужить школе высоким источником национального вдохновения.
С. АКСАКОВ
Аксаков – преимущественно детский писатель, и с этой стороны мы будем рекомендовать его вниманию преподавателя. Великая заслуга его в том, что он один из немногих русских писателей любовно изобразил русскую жизнь и в частности дворянский быт с положительной стороны. Настроения его бодрые, светлые, радостные. В своих произведениях он русский человек. Гуманность Аксакова, спокойствие и добродушие тона, любовь к родине и к родной природе увеличивают его значение, как писателя–воспитателя русских детей. Об Аксакове и его значении прекрасно говорит Хомяков: «О С. Т. Аксакове было сказано в «Русской Беседе», что он первый из наших литераторов взглянул на нашу жизнь с положительной, а не с отрицательной точки зрения. Это правда, да иначе и быть не могло. Жизнь развитого человека сопровождается беспрестанным отрицанием, но жизнь коренится и растет не в отрицании, начале относительном и бесплодном, а в началах положительных – благоволении и любви... Чувство благоволения и любви, любви благодарной Небу за каждый его светлый луч, жизни, за каждую ее улыбку, и всякому доброму человеку за всякий его добрый привет, – это чувство наложило на все произведения С. Т. Аксакова свою особую печать. Она-то и дает им несказанную прелесть». По этим самым мотивам и мы горячо рекомендуем Аксакова, как прекрасного в воспитательном отношении детского писателя.
ГРИГОРОВИЧ
Григорович мало знаком русской молодежи, а тем не менее польза его, как бытописателя крестьянской жизни, очень значительна. Григорович один из русских писателей, который рисует русского мужика и его жизнь с положительной стороны. Ему не присуща общая особенность наших писателей, изображать лишь то в русской действительности, что достойно одного лишь порицания, он, напротив, склонен видеть светлые стороны крестьянской жизни и многое идеализирует. Не станем опровергать, что отрицательное изображение крестьянской жизни имеет свое основание. В силу некоторых неблагоприятных исторических условий народ русский носит на себе следы этого печального прошлого в форме отрицательных сторон быта. Но наряду с этими условными и временными сторонами народной жизни сохранились в русском народе другие черты, положительные, высокие и прекрасные. Мы не хотим, конечно, сказать, что отрицательные стороны русской народной жизни не должны совершенно изучаться в школе, мы только настаиваем на самом тщательном изучении хороших сторон русской жизни и русского человека. Отрицательного, часто пристрастного и одностороннего освещения, должно избегать в школе, где еще нет твердых убеждений, и со всяким высказываемым суждением приходится быть очень осторожным. У учеников создается невыгодное мнение о русском народе и русской жизни, результатом чего может явиться обычное среди нашей интеллигенции презрительное и пренебрежительное отношение к России. Мы уже высказывали убеждение, что обновление русской интеллигенции может произойти только при возвращении ее к народным идеалам, а это возвращение возможно лишь при наличности веры в русский народ, уважения и любви к нему. Эту любовь и уважение мы должны воспитать в русском юношестве. Чтобы проникнуться любовным отношением к нашему народу, нужно изучить его и оценить. Эта оценка делалась многими нашими писателями, и наша цель подчеркнуть в ней то, что может возбудить в учащихся любовь и уважение к России и русскому народу. С другой стороны, неправильный взгляд на русского мужика, как на несчастное, обиженное судьбой и природой существо, есть вредное заблуждение, от которого следует старательно оберегать наше юношество.
Произведения Григоровича – богатый материал для познания народа. Он идеализирует народ, но эта идеализация не вредит делу. При том она не так и велика, как об этом обыкновенно говорится. Мы, русские, к великому огорчению и стыду своему, не умеем смотреть на себя иначе, чем с отрицательной стороны. Григорович не все превозносит, некоторое он и порицает, но он ценит в народе его вековые моральные устои. Григорович, подобно Достоевскому, Л. Толстому, Пушкину и другим великим писателям, ценит в народной русской душе ее идеалы добра и святыни, той именно святыни, за которую Достоевский называет русский народ «Богоносцем». На эту святыню и правду, которую носить в себе русский человек, и указывает читателю Григорович, отмечая ее с любовной внимательностью и теплотой. Из произведений Григоровича воспитательное значение имеют: «Переселенцы», «Рыбаки», «Прохожий», «Светлое Христово Воскресение», «Пахарь», «Четыре времени года», «Кошка и мышка». Ценно в этих произведениях особенно то обстоятельство, что Григорович постоянно отмечает удивительное трудолюбие простолюдина, любовь его к земле и земледельческому труду, как источнику благосостояния и богатства. Патриархальный уклад семейной жизни, подчинение старшему отцу семейства также представляется Григоровичу очень симпатичной чертой народного быта. Разлад в крестьянскую среду вносит фабричная жизнь; разлагающее влияние фабричной атмосферы губит первоначальную чистоту нравов. Отрешение от земли, стремление в город считает Григорович причиной разорения народа и падения в нем нравственности; жизнь вдали от городов чище и нравственнее во всех отношениях. Причину упадка религиозного чувства и ослабления семейных начал видит Григорович также в разрушающем влиянии фабрики. Крестьянскую жизнь рисует Григорович с большой любовью, описывая мирные картины крестьянского отдыха и семейного счастья. Типы его исполнены величавой простоты и трогательности. Хороши у него типы отцов и дедов, как Глеб, Анимыч, Савелий, Кондратий, Демьяныч и др.; хороши тоже женские типы; жены и матери в его произведениях исполнены терпеливой и глубокой любви и вместе с тем удивительной нравственной. деликатности, нежности и чуткости.
КОЛЬЦОВ
Кольцов – «сын народа», вышедший из него, усвоивший его миропонимание и им проникнутый. Лучше и полнее других писателей народников овладел он духом народной поэзии и нашел для нее наиболее подходящую форму – песни. Крестьянский быт, в котором он вырос и который хорошо знал, обрисован им со всех сторон. У него нет тенденциозной односторонности Некрасова, нет вопиющего страдания, сплошной нищеты и забитости. Песни его отзываются не горестным стоном усталости, а бодрым призывом к труду и мирной мольбой Создателю о ниспослании хлеба. Крестьянский труд и вечная забота о хлебе насущном – не одна только житейская тревога бедняка, а молитвенное ожидание дара небесного, каким в представлении народа является урожай. Мысль о хлебе тесно связана у крестьянина с мыслью о Боге, ниспосылающем урожай. Этот народный, христианский взгляд на труд характерен для русского крестьянина и составляет его национальную особенность и выяснить ее ученикам не лишнее. Народный взгляд на труд, как основу жизни, нашел себе художественное отражение в песнях Кольцова, почему они, как прекрасное подражание народному творчеству, и должны быть известны учащимся во всех подробностях. Из стихотворений, воспевающих труд, особенно характерны: «Песня Пахаря», «Крестьянская пирушка», «Урожай», «Косарь», «Расступитесь, леса темные», «Первая песня Лихача Кудрявича», «Молодая жница», «Что он ходит за мной», «Пора любви», «В поле ветер вьет», «Так и рвется душа», «Ты прости, прощай». При прохождении стихотворения «Лес» удобно выяснить учащимся, что смерть великого национального писателя есть наше общее национальное горе, так как поэзия Пушкина – драгоценное достояние всего русского народа.
Религиозные песни Кольцова, как верное отражение религиозного миросозерцания народа, также очень важны в национальном воспитании. В песнях Кольцова встречаются и отрицательные типы крестьянства – сумрачные неудачники. Неудачливость эту Кольцов объясняет чаще всего несчастной судьбой, злым роком, преследующим неудачника. Умеренный фатализм в простом народе, возникший на религиозной почве, справедливо считает поэт основой русского народного характера, а религию высшей его философией.
НЕКРАСОВ
Некрасов по мотивам творчества – также народный поэт. В некоторых своих стихотворениях он глубоко национален. В простом народе нашел он те же величие и мощь, за которые любят его все писатели. Есть у него величавые образы, воплощающее в себе характернейшие черты нашей нации, образы исторические, сложившиеся вместе с Русью, проникнутые духом доброй старины. Таков, например, Влас – близкий к строгим подвижническим образам патриархальной Руси. Любовь и понимание народа сказалась еще в сочувствии поэта суровой доле мужика и в вере его в светлое будущее России.
Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и могучая,
Ты и бессильная,
Матушка-Русь.
Русь не шелохнется,
Русь как убитая,
А загорелася в ней
Искра сокрытая –
Рать подымается
Неисчислимая.
Сила в ней скажется
Несокрушимая!
За любовь к народу и понимание народной правды ценил Некрасова и Достоевский. «Мне дорого, очень дорого, что он «печальник народного горя» и что он так много и страстно говорил о горе народном, но еще дороже для меня в нем то, что в великие мучительные и восторженные моменты своей жизни, он несмотря на все противоположные влияния и даже на собственные убеждения свои, преклонялся перед народной правдой всем существом своим, о чем засвидетельствовал в своих лучших созданиях». Достоевский перечисляет эти лучшие произведения Некрасова: «Рыцарь на час», «Тишина», «Русские женщины», «Влас», «На Волге». Кроме этих произведений есть стихотворения у Некрасова, воспевающие русских женщин, лучшее из них после «Русских женщин» – «Мороз-Красный нос». Но, несмотря на некоторые национальные мотивы Некрасова, на упомянутые здоровые настроения его творчества, в общем поэзия его скорбная. Обширная «муза мести и печали» требует строгого выбора. Скорбные гражданские мотивы Некрасова объясняются историческими условиями и в настоящее время, конечно, утратили свое значение. Но даже самый дух либерализма и протеста, который чувствуется в его гражданских мотивах, при отсутствии воздействия педагога, может развить в юношах, и без того уже увлекающихся всякого рода свободой, нежелательный в школе скептический взгляд на русскую действительность. Педагог не должен забывать, что не всегда содержание, а часто один дух, настроение влияют на ученика в том или ином направлении; с этой точки зрения некоторые гражданские мотивы Некрасова – нездоровое чтение для юношества. Для младших классов рекомендуем стихотворения: «Крестьянские дети», «Дедушка Яков», «Пчелы», «Соловьи», «Дедушка Мазай и зайцы», «Генерал Топтыгин», «Накануне светлого праздника».