ГЛАВА XL
Предположим, что Фердинанд VII доверил свою участь императору,
как Наполеон в Рошфоре доверил свою участь англичанам. Испанский принц
отказывается от королевства Этрурийского; его поселяют в Валансе, при-
ятной, здоровой местности, а Наполеона, обратившегося к хваленому ве-
ликодушию английского народа, заточат на скалистый остров, где косвен-
ными путями, не прибегая к яду - ибо это вызвало бы негодование, -
стараются привести его к гибели. Я не хочу сказать, что английская на-
ция неблагороднее других; скажу только, что провидение дало ей злос-
частный случай показать, что она неблагородна. В самом деле, каким
протестом англичане откликнулись на это злодеяние? Каким великодушным,
всенародным порывом они, прослышав об этой низости, заклеймили свое
правительство перед лицом всего мира? О скала святой Елены, отныне
столь прославленная, ты оказалась подводным камнем, погубившим славу
английской нации! Англия, с помощью лживого своего лицемерия возвысив-
шаяся над другими народами, дерзала говорить о своих добродетелях;
этот позорный поступок сорвал с нее маску; отныне пусть она говорит
только о своих победах, пока она еще будет их одерживать. И, однако,
Европа безмолвствует и обвиняет Наполеона или, во всяком случае, прис-
лушивается к его обвинителям. Я не нахожу слов, чтобы выразить свои
мысли. О люди, трусливые и завистливые, есть ли мера тому презрению,
которое вы способны к себе внушить? И если не удается подчинить вас
своей воле, то не самое ли правильное - потешаться над вами, словно
над жалкой дичью?[1].
[1] См. письмо генерала Бертрана к сэру Хедсону Лоу. (Документы,
относящиеся к узнику, томящемуся на о-ве св. Елены, Лондон, 1818.) См.
далее лицемерную речь лорда Бетхерста и письма доктора О'Мира.
ГЛАВА XLI
Покончим в немногих словах с этими отвратительными испанскими де-
лами.
Во время пресловутой беседы в Байонне Эскоикис сказал Наполеону:
"Безоружный народ в Мадриде вообразил себя достаточно сильным, чтобы
уничтожить французскую армию и отстоять Фердинанда. Результатом яви-
лось то, что возникли бы неодолимые препятствия, в случае если бы за-
хотели прибегнуть к единственному способу вернуть Фердинанду свободу.
Наполеон: В чем же заключался этот способ, господин каноник?
Эскоикис: В том, чтобы дать ему возможность бежать.
Наполеон: В какую же часть света вы намеревались его переправить?
Эскоикис: В Алхесирас, где у нас уже были кое-какие войска и где
мы находились бы поблизости от Гибралтара.
Наполеон: Что бы вы сделали потом?
Эскоикис: Неизменно следуя нашему правилу - состоять с вашим ве-
личеством в тесном, но в то же время не умаляющем нас союзе, мы ульти-
мативно предложили бы вашему величеству блюсти его и впредь, с тем ус-
ловием, что нам немедленно были бы возвращены пограничные крепости, а
французские войска выведены из Испании; в случае, если бы ваше вели-
чество отказалось принять эти предложения, мы стали бы воевать с нап-
ряжением всех наших сил, до последней крайности. Таково было бы, ваше
величество, мое мнение, если бы мы тем или иным способом ознакомились
с вашими истинными намерениями!
Наполеон: Вы очень правильно рассуждаете; это было самое лучшее,
что вы могли бы сделать.
Люди малопросвещенные воскликнут: "Вы восхваляете образ действий
Наполеона по отношению к Испании так, как если бы он был вторым Ва-
шингтоном!"
На это я отвечу: "Испании подвернулся самый счастливый случай,
какой только может представиться стране, глубоко развращенной и, сле-
довательно, неспособной собственными силами достичь свободы. Если бы
Испании - такой, какою она была в 1808 году, - дали образ правления
Соединенных Штатов, испанцы, самые беспечные люди на свете, восприняли
бы его как самую жестокую и гнетущую тиранию. Опыт, проделанный Жозе-
фом и Иоахимом в Неаполе, может пояснить это положение; они были коро-
лями едва ли не со всеми смешными особенностями, присущими этому ре-
меслу, но они вели себя умеренно и разумно. Этого оказалось достаточ-
но, чтобы быстро поднять благосостояние этих областей и улучшить суды,
а также для того, чтобы внедрить там уважение к труду. Заметьте, что
тягостное ощущение, которое испытывает отдельная личность, отказываясь
от дурных привычек, свойственно и народу в целом. Свобода нуждается в
том, чтобы в первые годы ее оберегали. В глазах глупцов эти стеснения
заслоняют благоденствие, неизбежно создаваемое новыми учреждениями".
Таким образом, для Испании Наполеон был лучше Вашингтона; недос-
таток либерализма у него возмещался энергией. Приведу факт, убедитель-
ный даже для тех, кто слеп к нравственным преобразованиям: население
Испании, численность которого в момент восшествия на престол Филиппа
II не превышала восьми миллионов, возросло до двенадцати миллионов
благодаря той незначительной доле присущего французам здравого смысла,
который короли - выходцы из Франции - внесли в управление страной. А
ведь Испания, страна более обширная, чем Франция, должна была бы по
причине обилия в ней солнца быть более плодородной; она обладает почти
всеми преимуществами, обычно свойственными островному положению. В чем
же заключается тайная причина, препятствующая появлению на свет четыр-
надцати миллионов человек? Мне ответят: "Там плохо возделывают землю".
Я на это возражу: "В чем же заключается скрытое зло, мешающее хорошо
возделывать землю?"
После того как короли династии, за девяносто лет перед тем войною
возведенной на престол, отказались от своих прав на Испанию, Наполеон
решил созвать представителей страны, которые признали бы его права,
ввести конституцию и, опираясь на свой престиж и свое могущество, пус-
тить новый аппарат в ход. Из всех стран Европы Испания, пожалуй, была
той, где Наполеон вызывал наибольшее восхищение. Сравните его образ
действий с тем, которого в 1713 году придерживался Людовик XIV; озна-
комьтесь, в частности, с перепиской подвластных монарху лиц той и дру-
гой эпохи - министров, маршалов, генералов и т.д.[1] - и вы убедитесь,
что главным источником успеха г-жи де Сталь и современных нам авторов
пасквилей, равно как нападок и издевательств, которые чернь расточает
по адресу защитников узника, томящегося на острове св. Елены, является
зависть.
Чтобы доказать, что источником прав нового короля являются права
народа, Наполеон задумал созвать в Байонне Собрание в составе ста пя-
тидесяти человек, взятых из числа представителей различных учреждений
испанской монархии. Большинство депутатов было послано провинциями,
городами и корпорациями; остальные были назначены французским генера-
лом, начальствовавшим в Мадриде (Мюратом, великим герцогом Бергским).
Как и вообще при революциях, ничто во всем этом не было вполне закон-
но, ибо как мог бы политический уклад данного народа, иначе именуемый
его государственным устройством, указывать правила для изменения этого
устройства? Это было бы внутренним противоречием. Во всем сказывалось
смятение и быстрый ход событий, но в общем разумные принципы остались
незыблемыми. Так, например, кому можно было дать право назначить депу-
татов от Америки? Были привлечены наиболее видные люди из числа уро-
женцев испанской Америки, живших и то время в Мадриде, и выбор оказал-
ся удачным. Эти люди были менее порабощены предрассудками, чем испан-
цы.
Заседания Хунты открылись 15 июня 1808 года; вначале она насчиты-
вала семьдесят пять членов, затем число их возросло до девяноста. Пе-
ред созывом Хунты Наполеон издал декрет, в котором объявил, что по хо-
датайству главнейших учреждений Испании он решил, с целью положить ко-
нец междуцарствию, провозгласить брата своего Жозефа королем Испании и
обеих Индий, гарантируя независимость монархии и ее неделимость в че-
тырех частях света[2]. Жозеф прибыл в Байонну 7 июня; он неохотно
расстался с полною наслаждений жизнью, которую вел в Неаполе. Равный
по храбрости Филиппу V, он так же мало был способен возглавить армию.
Собравшиеся в Байонне депутаты 17 июня вечером признали Жозефа коро-
лем. Выслушав речь герцога Инфантадо, не заключавшую в себе формально-
го признания свершившегося, Наполеон воскликнул: "Сударь, всякие
увертки тут неуместны: либо полное согласие, либо решительный отказ!
Надо быть великим и в преступлении и в добродетели. Вы желаете вер-
нуться в Испанию и стать во главе повстанцев? Даю вам слово, что при-
кажу доставить вас туда целым и невредимым; но предупреждаю вас: вы
добьетесь того, что будете расстреляны через неделю... Нет, через
двадцать четыре часа"[3]. Наполеон был слишком умен и слишком велико-
душен, чтобы привести эту угрозу в исполнение. На языке французской
армии это называется "штурмовать неприятеля словами", иначе говоря,
ослепить нерешительный ум.
После двенадцати заседаний Собрание 7 июля закончило свои труды.
Оно выработало для Испании конституцию. Проект этой конституции был из
Байонны переслан Хунте мадридского правительства. По возвращении про-
екта в Байонну число его статей было значительно увеличено: с восьми-
десяти, насчитывавшихся в ней в Мадриде, оно возросло до ста пятидеся-
ти.
Как мы видим, Собранию, в соответствии с разумными принципами,
было поручено составить конституцию без всякого участия в этом деле
исполнительной власти. Несоблюдение этой предосторожности в 1792 году
погубило Францию.
Члены байоннского Собрания, как видно из их речей, обращенных к
королю Жозефу, не испытывали ни малейшего желания претерпеть мучени-
чество; однако они проявили такт, явно свидетельствующий о том, что в
своих совещаниях они пользовались значительной свободой. Уже не считая
себя полномочными постановить низложение прежней династии и призвание
другой, они не стали касаться этого важнейшего предмета.
Депутаты единогласно признали, что свобода обсуждения ими консти-
туции не подвергалась никаким стеснениям. Упорство, с которым испанс-
кие гранды отстаивали столь малолиберальное право создавать крупные
майораты, показывает, как твердо они были уверены в прочности нового
порядка вещей. Оживленные споры возбудили вопрос о веротерпимости
(слово, так странно звучащее в Испании) и об учреждении суда присяж-
ных.
Как держал себя деспот в то время, как заседало Собрание? По-ви-
димому, он ни на минуту не обманывал себя относительно того, что это
представительство неправомочно санкционировать столь великую перемену.
Он неизменно исходил из того принципа, что согласие нации делает из-
лишним формальности, которых обстоятельства не позволяют выполнить.
Раздел конституции, касающийся Америки, был довольно либерален и
способен задержать еще на некоторое время то стремление к независимос-
ти, которое впоследствии так мощно развернулось в этой прекрасной
стране. Эти статьи конституции были выработаны молодым каноником-мек-
сиканцем по имени Эль-Мораль, человеком. отличавшимся умом, знаниями и
любовью к родине. Вообще говоря, все, что есть хорошего в Испании, за-
мечательно хорошо, но нет народа, у которого число людей просвещенных
являлось бы столь ничтожным. Чем сильнее этот народ, взятый в целом,
отстает от века, тем ярче выступает превосходство и подлинное величие
тех пятнадцати - двадцати тысяч одиноких среди черни патриотов, слава
и несчастья которых находят отклик во всей Европе. Всякий раз, когда я
встречаю одну из этих благородных жертв, я испытываю изумление при
мысли о том огромном усилии, которое уму этого человека пришлось сде-
лать, чтобы возвыситься над беспечностью и лжедобродетелями[4], напра-
вившими непреклонную доблесть остальной части народа во вред собствен-
ным его интересам. Люди такого склада, как Аугусто Аргельес, Эль-Мо-
раль, Порлье, Льоренте, наглядно показывают Европе, чем станет Испания
через десять лет после того, как она вырвет у своих королей двухпалат-
ную систему и уничтожение инквизиции.
Жозеф и Собрание покинули Байонну 7 июля. Тот, кто вздумал бы по
свите, сопровождавшей Жозефа, судить о том, что произошло, никогда не
догадался бы о разительной перемене, только что совершившейся. Жозеф
явился к испанцам, окруженный теми же министрами и военными чинами,
которые служили прежним властителям страны. Все, что существовало при
дворе Бурбонов, осталось без изменения, только сменили короля. После
этого пусть не говорят нам, что дворянство - оплот королей! Напротив,
именно дворянство делает королевскую власть ненавистной.
Жозеф прибыл в страну, насчитывавшую менее двенадцати миллионов
жителей, в страну, где всячески старались лишить армию уважения наро-
да, где ее, и целях устранения от государственных дел, держали в наи-
более отдаленных частях монархии. В продолжение ста пятидесяти лет эта
страна изнывала под властью правителей, презрение к которым было еще
сильнее, чем ненависть. Финансы, в управлении которыми проявлялась та-
кая же бездарность, как п во всем остальном, и которые вдобавок расхо-
довались попусту, дошли до крайнего расстройства; а как можно было
восстановить их в стране, где труд считается бесчестьем? В наиболее
передовых провинциях население само почувствовало, что короля необхо-
димо сменить, и обратило свои взоры на эрцгерцога Карла[5]. Как счаст-
лива была бы Испания, если бы этот замысел осуществился! Сейчас она
наслаждалась бы тем счастьем, которое всегда является плодом разумно-
го, честного управления и внешней политики, чуждой всякого авантюриз-
ма. Как сильно отличается ее положение от того, в котором находятся
подданные австрийского дома!
Жозеф разделял заблуждение своего брата; он недостаточно презирал
сброд, именуемый людьми. Он полагал, что дать испанцам равенство и ту
меру свободы, какую они в состоянии усвоить, - значит приобрести их
расположение. На деле вышло иначе: испанцы почувствовали себя оскорб-
ленными тем, что восемьдесят тысяч солдат, которые были введены в Ис-
панию, не принадлежали к отборным частям; в этом они усмотрели пренеб-
режение. С этого момента все было потеряно. В самом деле, как привлечь
на свою сторону народ невежественный, фанатичный, воздержанный среди
изобилия, гордящийся своими лишениями в той же мере, в какой другие
гордятся своими богатствами? Испанец нимало не корыстолюбив, даже этот
стимул к деятельности у него отсутствует; он бережлив, хотя вовсе не
скуп; он не стремится, подобно скупцу, владеть золотом, но он не зна-
ет, на что употребить свое состояние; в своем роскошном жилище он про-
водит дни уныло и праздно, предаваясь горделивым мыслям. Нравы, кровь,
язык, образ жизни и способы ведения войны - все в Испании напоминает
Африку. Будь испанец мусульманином, он был бы совсем африканцем. В нем
пылают те же страсти, он склонен к тому же уединению, к той же умерен-
ности, столь же любит безмолвие и размышления; он жесток и великоду-
шен, гостеприимен и беспощаден в одно и то же время. Ленивый, но неу-
томимый, если он уже за что-нибудь взялся, испанец, обожженный солнцем
и фанатизмом, обнаруживает все черты желчного темперамента в крайнем
его проявлении. К тому же испанский народ, подобно еврейскому, упорно
замыкается в себе и, в силу национальных своих предрассудков, остается
чужд тем народам, которыми он окружен. Все путешествия испанцев огра-
ничивались Америкой, где они находили деспотизм еще более гнетущий,
чем тот, что царит на их полуострове. Они не показываются в Европе;
никогда не встретишь испанца-дезертира, испанца-художника, испан-
ца-коммерсанта. Испанцев мало знают, и они, со своей стороны, не стре-
мятся узнать другие народы. Но испанец обладает одним ценным качест-
вом: он умеет восхищаться. В Байонне все были поражены тем отсутствием
знаний, которое обнаружили лица, принадлежащие к испанскому двору; им
ничего не было известно ни о самих французах, ни о французских делах.
Своим любопытством по отношению к самым прославленным генералам фран-
цузской армии они напоминали дикарей.
Подобно турку, с которым он так схож по своей религии, испанец
отнюдь не склонен покидать свою страну для того, чтобы идти войной на
другие народы; но стоит только чужестранцу ступить на испанскую землю,
как все ополчаются на него. Здесь народ не считает, как в Германии,
что защищать родную землю - дело армии. В Испании так велика нацио-
нальная гордость, так силен патриотизм, что даже священники проникнуты
им. Добрая половина тех полководцев, что в настоящее время сражаются в
Америке за свободу, вышла из священников. В этом тоже есть сходство с
турками. Ни в чем, быть может, различие между Испанией и всей осталь-
ной Европой не проявляется так резко, как в нравах духовенства.
Испанское духовенство пребывает постоянно в своих приходах. Доба-
вим, что духовные лица - единственные крупные помещики, которые живут
среди народа. Все остальные проживают либо в Мадриде, либо в главных
городах областей; отсюда - старинное выражение, обозначающее несбыточ-
ные мечты: "строить замки в Испании". Всегда имея дело с народом, неп-
рерывно с ним общаясь, испанское духовенство приобрело влияние, кото-
рого не могло получить дворянство, всегда находившееся в отсутствии.
Испанец слушается своего священника, считая его стоящим умственно вы-
ше, чем он сам, и в то же время любит его, ибо считает равным себе в
отношении любви к родине. Священники ненавидят либеральные идеи. Труд-
но угадать, как выйдет Испания из этого положения. Это заколдованный
круг; быть может, ей суждено явить будущим поколениям полезное и необ-
ходимое зрелище самой законченной монархии[6].
Испания уже полгода была объята огнем, а Наполеон все еще думал,
что благодеяния представительного строя привлекут к нему все сердца.
Он знал, что испанцы больше, чем какой-либо другой народ Европы, вос-
хищаются его подвигами. Итальянцы и испанцы, по своему природному
складу чуждые всякого легкомыслия, созданные из страстей и недоверия,
лучше всех других способны судить о величии тех, кто возглавляет наро-
ды.
Если бы Бонапарт приказал повесить князя Мира, а Фердинанда VII
отослал обратно в Испанию, дав ему с собой байоннскую конституцию и
восемьдесят тысяч солдат, женив его на одной из своих племянниц и наз-
начив французским послом умного человека, - он, несомненно, получил бы
от Испании все те корабли и войска, какие она в состоянии была дать.
Кто может определить, до чего дошло бы преклонение народа, у которого
похвала становится славословием, а восхищение - экстазом?
Не подлежит сомнению, что Наполеона соблазнил пример Людовика
XIV. После того как на поле битвы под Иеной ему был брошен вызов, он
решил не отстать от великого монарха. Он сменил короля у единственного
народа, к которому эту меру нельзя было применить. Предостережения,
которые ему делал все время г-н де Талейран, тоже сыграли немалую роль
в этом.
В те дни, когда Жозеф вступал в Испанию, а Наполеон как победи-
тель возвращался в Париж, испытывая угрызения совести и верный своим
ложным идеям, Испания была уже охвачена восстанием. В тот момент, ког-
да Кастильский совет объявил созыв ополчения в триста тысяч человек,
многие общины уже восстали по собственному почину. Нс было села, где
не образовалась бы своя Хунта. Испания внезапно явила зрелище, подоб-
ное Франции 1793 года, когда вся страна покрылась представительными
органами, обсуждавшими опасность, которой подвергалось отечество. В
Севилье, Бадахосе, Овьедо восстание вспыхнуло при известии о событиях,
разыгравшихся 2 мая в Мадриде. Вся Астурия возмутилась, как только уз-
нала о смене династии. Народ начал с жестокой расправы со всеми теми,
кого он в своей ярости считал сторонниками французов или недостаточно
пылкими защитниками родины. Высшие сановники были казнены; это имело
следствием всеобщий террор и необходимость для всех тех, кто находился
у власти, беспрекословно выполнять волю народа. Террор дал Испании ар-
мию.
Как только какая-либо из повстанческих армий терпела поражение,
она вешала своего начальника. Испанцы были народом благочестивым и
храбрым, но не одаренным военным духом. К регулярным войскам они из-
давна относились с неприязнью или пренебрежением. В этом они представ-
ляли полный контраст немцам. Они смотрели на эту войну как на войну
религиозную, как на крестовый поход против французов. Для большинства
солдат единственным отличительным знаком была красная повязка с над-
писью: "Vincer о morir pro patria et pro Ferdinando VII"[7].
После первой битвы между этими фанатиками и французами на полях
Рио-Секко осталось двадцать семь тысяч трупов. Женщины с диким воем
кидались на наших раненых и вырывали их друг у друга, чтобы умертвить
самыми зверскими способами; они вонзали им в глаза ножницы или ножи и
с жестокой радостью упивались зрелищем крови и предсмертных судо-
рог[8].
Наполеон получил в Бордо известие о битве при Байлене, в которой
Кастанос и Рединг принудили генерала Дюпона сложить оружие. Это была
первая неудача Наполеона; она привела его в отчаяние. Ни поход в Рос-
сию, ни Ватерлоо не произвели на его гордый дух действия, хотя бы от-
даленно напоминавшего то, которое возымело это поражение. Он в ярости
воскликнул: "Что армия, в которой слаба дисциплина, крадет церковную
утварь - это еще можно себе представить; но как можно в этом призна-
ваться?" Минуту спустя он прибавил: "Я знаю моих французов; надо было
крикнуть им: "Спасайся кто может!" Через три недели они все снова
сплотились бы". Он спрашивал присутствовавших: "Разве нет в законах
статьи, по которой можно было бы расстрелять всех этих подлых генера-
лов?"
[1] Сен-Симон, маркиз де Сен-Филипп, Записки маршала де... [2]
"Moniteiir" от 18 июня 1808 года. [3] См. речь герцога Инфантадо
в "Moniteur" от 18 июня. Кастильским
героям, предкам г-на герцога, нелегко было бы узнать себя в ней...
[4] Сущность этой лжеморали, плода папизма, превосходно разъясне-
на в XVI томе истории Италии г-на де Сисмонди.
[5] "Moniteur" от 22 июня 1808 года. [6] Деспотизм, умеряемый
аристократией, слагающейся из дворянства и
духовенства, иными словами - три силы, объединенные против гражданина,
занятого полезным производительным трудом, и наперебой его обирающие.
[7] Победить или умереть, за родину и за Фердинанда VII. [8] "За-
писки" Рокка, стр. 190.
ГЛАВА XLII
Наполеон возвратился в Париж, но вскоре ему пришлось снова отпра-
виться в Испанию. Мы, по обыкновению, не будем излагать общей истории
этой войны, ибо для этого пришлось бы коснуться множества подробнос-
тей. У ворот Мадрида Наполеон произвел несколько смотров. Как обычно,
вокруг него собралась огромная толпа, а один раз он даже очутился пос-
реди большого отряда пленных испанцев. Лица этих фанатиков, побежден-
ных, оборванных, сожженных солнцем, были ужасны.
Г-н де Сен-Симон, испанский гранд, бывший член Учредительного
собрания, сражался в Мадриде против французов. По отношению к францу-
зам, обращавшим оружие против своего отечества, Наполеон придерживался
весьма определенной политики. Г-н де Сен-Симон был схвачен и пригово-
рен военным судом к смерти. Император не мог питать вражду к человеку,
которого он не знал лично и который не принадлежал к числу опасных лю-
дей. Он обрек его на гибель по соображениям чисто политическим.
У г-на де Сен-Симона была дочь, которая нежной своей заботли-
востью скрашивала ему изгнание и облегчала бремя старости. Опасность,
угрожавшая отцу, побудила ее пасть к ногам Наполеона. Все уже было
приготовлено для казни; преданность любящей дочери взяла верх над ре-
шением, казалось бы, бесповоротным, ибо в основе его лежали не страс-
ти, а рассудок и память о событиях под Сен-Жан-д'Акр. Этому прекрасно-
му акту милосердия содействовал начальник главного штаба, а также ге-
нералы Себастьяни и Лобардьер. Вся армия считала, что война с Испанией
- неправое дело. В то время она еще не была ожесточена многочисленными
проявлениями вероломства[1]. После оставления Опорто, в 1809 году,
многочисленные раненые французского госпиталя были перебиты ужасающим
образом. Также и в Конмбре несколько тысяч больных и раненых были
умерщвлены способом слишком зверским, чтобы о нем рассказывать. Другой
раз испанцы с величайшим хладнокровием утопили в реке Миньо семьсот
пленных французов. Подобные эпизоды насчитываются сотнями, и в них
принимали участие люди, которых за это и поныне еще изволят прослав-
лять. Когда все эти зверства достаточно озлобили французскую армию,
она стала проявлять жестокость, никогда, однако, не выражавшуюся в
формальных нарушениях закона. Тех, кого называли мятежниками, расстре-
ливали или вешали.
В разгаре своей Испанской кампании Наполеон узнал, что Австрия,
давно уже вооружавшаяся, намерена выступить. Приходилось либо Испанию,
либо Францию с Италией доверить кому-нибудь из полководцев. Колебаниям
не было места; ошибка Наполеона была вызвана необходимостью, но с этой
минуты Испания была потеряна. Армии, которая перестала быть Великой
армией, возвеличенной присутствием самого деспота, стали уделять все
меньше внимания. Сколько бы она ни совершала доблестных дел, отныне на
долю войск, действовавших в Испании, уже не выпадало ни наград, ни по-
вышений.
Положение стало окончательно нестерпимым вследствие того, что
рознь, и раньше уже довольно заметная, между Жозефом и Наполеоном все
обострялась. Вначале тому были две причины: во-первых, Наполеон не
оказывал Жозефу никакой помощи, а маршалы вели себя по отношению к не-
му вызывающе: во-вторых, у Наполеона относительно Испании возникли но-
вые планы.
Жозеф считал, что раз уж его сделали королем, то он и выглядеть
должен, как король, что вынужденное пребывание в хвосте армии вряд ли
способно подготовить его появление во главе народа и что народ, в ко-
тором так сильно выражена гордость, должен особенно делать, чтобы его
правителю оказывали почет. Людовик XIV, искушенный в тщеславии, не
впал бы в подобную ошибку. Деньги, вывезенные из Пруссии, - около ста
миллионов - вовсе не предполагалось израсходовать на этот поход. Напо-
леон, всегда считавший, что война должна сама себя кормить, не был на-
мерен затрачивать крупные суммы на борьбу с испанцами. Он хотел, чтобы
Жозеф сам изыскивал средства на ведение войны; однако Испания даже в
мирное время едва ли была в состоянии нести такие расходы. Выставлять
подобное требование в тот момент, когда французские войска господство-
вали лишь на той территории, которая была ими оккупирована и которую
они вконец истощали, значило дойти до величайшей нелепости.
Но этим дело не ограничилось. Прибыв в Испанию, Наполеон тотчас
начал к ней присматриваться, она ему понравилась, и он задумал отхва-
тить от нее кусок. Этот замысел в корне противоречил принятым в Байон-
не решениям. Беспокойный и пылкий дух Наполеона, лишь в творчестве на-
ходивший мимолетное успокоение, без устали открывал в делах новые воз-
можности. Мысль, зародившаяся сегодня, пожирала ту, что увлекала его
накануне, и, чувствуя в себе силу преодолеть любые препятствия, этот
человек, перед умом которого предел возможного непрерывно отодвигался,
как горизонт перед путником, ничего не признавал незыблемым. Наполеона
нередко считали вероломным; он был всего лишь непостоянен. В силу этой
черты своего характера он менее всякого другого европейского монарха
был способен придерживаться конституционного образа правления.
Сначала он вполне чистосердечно решил уступить Испанию Жозефу;
бесспорно, в Байонне он и не помышлял о том, чтобы завладеть хотя бы
одною из ее областей, На обратном пути из Бенавенте, где он, несмотря
на все те препятствия, которые могут создать снег, суровая зима и го-
ристая местность, по пятам преследовал англичан, он заехал в Вальядо-
лид и с нетерпением ждал прибытия депутатов города Мадрида. Он вызвал
одного из своих придворных, сопровождавшего этих депутатов. Ему не
терпелось поскорее уехать во Францию. Дело было ночью, погода - ужас-
ная. Наполеон поминутно открывал окно, чтобы взглянуть на небо и опре-
делить, можно ли двинуться в путь. Обращаясь к окружавшим его придвор-
ным, он, по своему обыкновению, забрасывал их вопросами, но преиму-
ществу расспрашивая о том, что в Мадриде намерены предпринять и чего,
в сущности, хотят испанцы, Ему говорили, что испанцы недовольны; в от-
вет он стал доказывать, что они неправы, что недовольство с их стороны
невозможно, что народы всегда рассуждают здраво, когда речь идет об их
кровных интересах, что испанцам дастся возможность освободиться от де-
сятины, неравенства, феодальных повинностей, сбросить с себя иго духо-
венства. На это ему возражали, что, во-первых, испанец, ничего не зная
о положении дел в Европе, не способен оценить эти преимущества, но что
зато он по своей гордости никому ничем не желает быть обязанным и что
вообще этот народ подобен жене Сганареля, которая хотела, чтобы муж ее
колотил. Наполеон рассмеялся и, расхаживая большими шагами по комнате,
властно заявил: "Я не знал Испании: она прекраснее, чем я думал. Я
сделал брату роскошный подарок; но вы увидите: испанцы наделают глу-
постей, и она достанется мне. Я разделю ее на пять, больших вице-коро-
левств". Он был удивлен тяготением Испании к союзу с Англией. На ис-
панских королей наполеоновской династии он рассчитывал не больше, чем
на ее королей из дома Бурбонов. Он сознавал, что короли как той, так и
другой династии при первом удобном случае объявят себя независимыми,
как это уже пытались сделать короли голландский и неаполитанский.
Наполеон покинул Вальядолид на другой день после того, как с та-
кой поразительной откровенностью раскрыл свои замыслы, и за несколько
часов галопом проскакал тридцать миль, отделяющие этот город от Бурго-
са. Через четыре дня он был в Париже. Изумительная быстрота, с которой
он путешествовал, способность противостоять любому утомлению являлись
частью его таинственного обаяния; все, вплоть до последнего форейтора,
чувствовали, что в этом человеке была какая-то нечеловеческая сила.
[1] "Мы держались того мнения, что обманывать искусно, не вполне
скрывая правду, человека столь двуличного, как Наполеон, значило со-
вершать поступок не только не предосудительный, а, напротив, достойный
похвалы". Эскоикис, стр. 124.