ГЛАВА LI О ГОСУДАРСТВЕННОМ СОВЕТЕ
Большинство основных декретов, не касавшихся назначений, направ-
лялись в Государственный совет. Пройдет много времени, прежде чем
кто-нибудь из монархов сможет завести у себя нечто подобное наполео-
новскому Совету. Наполеон унаследовал от революции всех талантливых
людей, сложившихся под ее воздействием. Исключение составляло только
очень незначительное число лиц, слишком выделявшихся в качестве членов
той или иной партии. Вследствие своего презрения к людям, безразличия
к назначению их на те или иные должности и нежелания противиться обс-
тоятельствам Наполеон заживо похоронил в недрах Сената несколько чело-
век, которые - одни по своей честности, другие по своим дарованиям -
принесли бы гораздо большую пользу в Государственном совете. К числу
их принадлежали генерал Канкло, Буасси д'Англа, граф Лапарап, Редерер,
Гарнье, Шапталь, Франсуа де Нешато, Семонвиль. Граф Сьейес, Вольней,
Ланжюине были слишком известны своими либеральными, опасными взгляда-
ми. Вольней в день заключения конкордата предсказал Наполеону все те
неприятности, которые папа доставил ему впоследствии.
За исключением этих лиц в Государственный совет вошло все, что
имелось лучшего при данных условиях. Он был разделен на пять секций:
Законодательная, Внутренних дел, Финансовая, Военная, Морская.
Когда военный министр представлял какой-либо декрет, например об уста-
ве Дома Инвалидов, император направлял его в военную секцию, где были
рады случаю раскритиковать министра. Затем декреты обсуждались в соот-
ветствующей секции шестью членами Государственного совета и четырьмя
докладчиками. Было еще семь - восемь аудиторов. Секция вырабатывала
проект, который печатался параллельно с проектом министра: каждый из
четырех докладчиков получал по экземпляру, и оба проекта обсуждались в
заседании под председательством императора или великого канцлера Кам-
басереса. Очень часто декрет снова направлялся в секцию, по пять -
шесть раз заново перерабатывался и столько же раз в печатном виде раз-
давался членам Совета, прежде чем император решался его подписать.
Вот замечательное усовершенствование, которое Наполеон внес в
деспотию! Вот достойная власть, которую знающий свое дело министр не-
избежно приобретает при государе слабом или, по крайней мере, таком,
который лишь наполовину разбирается в делах! На заседании Государс-
твенного совета император показывал себя в полном блеске. Более острый
ум нс-возможно себе представить. Он неизменно поражал всех даже в де-
лах, казалось бы, наиболее чуждых его военной профессии, например, при
обсуждении гражданского кодекса. Благодаря своей изумительной безгра-
ничной, блистательной проницательности он во всех решительно вопросах
улавливал либо совсем новые, либо малозаметные стороны. Он облекал
свои мысли в живую, образную форму, находил для них удачные, меткие
выражения, которым самая неправильность его речи, всегда звучавшей
несколько странно (ибо он не умел вполне правильно говорить ни
по-французски, ни по-итальянски), придавала еще большую выразитель-
ность.
Он очаровывал своей прямотой и добродушием. Однажды при обсужде-
нии какого-то разногласия, возникшего между ним и папой, он сказал:
"Да, вам-то это легко говорить, но если папа скажет мне: "Сегодня
ночью мне явился архангел Гавриил и возвестил то-то и то-то", - я буду
обязан ему поверить". Среди членов Государственного совета были уро-
женцы Юга, легко увлекавшиеся, далеко заходившие в своей горячности и
нередко, как, например, граф Беранже, не удовлетворявшиеся малоубеди-
тельными доводами. Император не ставил им этого в вину: напротив, он
зачастую обращался к ним, спрашивая их мнения: "Ну-ка, барон Луи, что
вы об этом скажете?" Руководствуясь своим природным здравым смыслом,
он неоднократно отменял устарелые нелепости, сохранившиеся в Уложении
о наказаниях. Он превосходно рассуждал, когда спорил по юридическим
вопросам со старым графом Трельяром. Некоторые из самых разумных ста-
тей Гражданского кодекса, особенно в разделе о браке, составлены Напо-
леоном[1]. Заседания Совета поистине доставляли наслаждение. Как в
присутствии Наполеона, так и без него председательствовал Камбасерес.
В этой роли он проявлял необычайное искусство и глубокий ум. Он отлич-
но резюмировал прения. Умеряя самолюбие отдельных членов Совета, отме-
чая все ошибки и высказываясь за наиболее разумное решение, он как
нельзя более способствовал проявлению всякого вопроса. Государственно-
му совету мы обязаны изумительной системой французской администрации,
о которой, несмотря на то, что ею насильственно были нарушены давние
обычаи, и поныне еще с сожалением вспоминают Бельгия, Италия и Рейн-
ские провинции.
Император не хотел ни поощрять среди граждан опасных склонностей,
при республике слывших добродетелями, ни основывать особые школы, на-
подобие Политехнической, для подготовки судей и образованных чиновни-
ков. Он был так далек от всего этого, что ни разу не посетил важнейше-
го военного учебного заведения - Политехнической школы, не только оп-
равдавшей, но и превзошедшей надежды философов, которыми она была ос-
нована, и пополнившей армию отличными батальонными командирами и капи-
танами. Несмотря на эти два обстоятельства, несколько ее ухудшавшие,
администрация во Франции представляла собой лучшее, что только может
быть создано. Все в ней было определенно, разумно, свободно от неле-
постей. Находят, что в ней было слишком много бумажной волокиты и бю-
рократизма. Те, кто приводит это возражение, забывают, что император
решил ничего, ровно ничего не сохранять из стеснительных для него по-
рядков, существовавших при республике. Деспот говорил своим подданным:
"Вы можете сидеть сложа руки, мои префекты сделают за вас все. Взамен
этого сладостного покоя вы будете отдавать мне только ваших детей и
ваши деньги". Так как большинство генералов разбогатело, обворовывая
казну, то необходимо было путем контроля и ревизий добиться того, что-
бы хищения стали невозможны. Никогда ни у одного деспота не будет та-
ких слуг, как граф Франсуа де Нант, управлявший ведомством косвенных
налогов, которое давало сто восемьдесят миллионов в год, и граф Монта-
ливе, ведавший путями сообщения, обходившимися в тридцать - сорок мил-
лионов. Граф Дюшатель, суровый управляющий ведомством государственных
имуществ, хотя и получил свое назначение благодаря жене, однако пре-
восходно выполнял свои обязанности. Граф Лавалет, начальник почтового
ведомства, мог, как и герцог Отрантский, скомпрометировать пол-Франц-
пи; однако он делал в этом отношении лишь строго необходимое. За это
следует поздать ему хвалу, это свидетельствует о высокой порядочности.
Граеф Дарю, честнейший человек в мире, как никто другой, умел снабжать
армию. Граф Сюсен был отличным начальником таможенного ведомства. Им-
ператор был смертельным врагом торговли, создающей независимых людей,
и граф Сюсси, насквозь царедворец, никогда не выступал в защиту тор-
говли, против своего повелителя. Мерлен, председатель кассационного
суда, и Поле де Ла-Лозер, ведавший полицией, превосходно выполняли
свои обязанности. Печать являлась в руках императора послушным оруди-
ем, которым он пользовался для унижения и посрамления всякого, кто вы-
зывал его неудовольствие. Но хотя он был вспыльчивого нрава и в гневе
не знал удержу, однако жесткость и мстительность были ему чужды. "Он
оскорблял людей гораздо больше, нежели карал", - говорил о нем один из
тех, на кого его гнев обрушивался с особенной силой. А ведь граф Реаль
был человеком, быть может, более значительным, чем все остальные, од-
ним из тех людей, которых деспоту следовало бы приблизить к себе.
Все, что было сколько-нибудь выдающегося в Государственном сове-
те, принадлежало к числу старых либералов, слывших якобинцами и про-
давшихся императору за титулы и двадцать пять тысяч франков в год.
Большинство этих талантливых людей повергались ниц перед орденской
лентой[2] и по своей угодливости немногим уступали графам Лапласу и
Фонтану.
Государственный совет был превосходен до того момента, когда им-
ператор окружил себя двором, то есть до 1810 гола. Тогда министры на-
чали открыто стремиться стать тем, чем они были при Людовике XIV. Воз-
ражать против проекта декрета, внесенного кем-либо из министров, те-
перь значило совершить глупость и тем самым поставить себя в смешное
положение. Еще несколько лет - и высказать в докладе, представленном в
секции, мнение, расходящееся с мнением министра, было бы сочтено за
дерзкую выходку. Всякая прямота в выражении мыслей возбранялась. Импе-
ратор призвал в Государственный совет нескольких лиц, не только не
воспитавшихся на идеях революции, по и усвоивших в своих префектурах
привычку к безграничной угодливости и слепому преклонению перед ми-
нистрами[3]. Высшей заслугой префекта считалось умение вести себя на-
подобие военачальника, действующего в завоеванной области. Граф Реньо
де Сен-Жан-д'Анжели, самый бессовестный человек в мире, постепенно
приобретал в Государственном совете тираническую власть. Отсутствие
порядочных людей становилось ощутительным; дело было не в продажности
(сомнительной была честность одного лишь Реньо), но не стало тех поря-
дочных, хотя и грубоватых людей, которым ничто не может помешать гово-
рить правду, даже если она неприятна министрам. Братья Каффарелли были
людьми именно такого склада. Но эта прекрасная черта с каждым днем все
больше высмеивалась, становилась все более "средневековой". Одни лишь
графы Дефермон и Андреосси со свойственным им задором осмеливались не
преклоняться перед проектами, исходившими от министров. Так как ми-
нистры по своему тщеславию неуклонно проводили проекты, выработанные в
их канцеляриях, то место членов Государственного совета мало-помалу
заступили чиновники, и проекты декретов обсуждались одним только импе-
ратором в тот момент, когда нужно было их подписывать. Ко времени па-
дения империи Государственный совет, создавший гражданский кодекс и
французскую администрацию, утратил почти всякое значение, и те, кто
умел разгадывать замыслы министров, говорили, что его надо упразднить.
В последние годы своего царствования император часто созывал за-
седания кабинета министров; к участию в них он привлекал кое-кого из
сенаторов и членов Государственного совета. Там обсуждались дела, в
которые нельзя было посвятить полсотни людей. Это и был подлинный Го-
сударственный совет. Заседания эти имели бы огромное значение, если бы
можно было вдохнуть в них дух независимости но отношению хотя бы к
влиятельным министрам, ибо о независимости по отношению к монарху го-
ворить не приходится. Но кто посмел бы сказать в присутствии графа
Монталиве, что управление внутренними делами непрерывно ухудшается?
Что каждый день знаменует утрату того или иного благодеяния революции?
Упразднив светский разговор, Наполеон иной раз, в особенности ночью,
все же чувствовал потребность в общении с людьми. Он искал пищи для
своего ума. Во время беседы у него являлись мысли, к которым он не
пришел бы, размышляя в одиночестве. Удовлетворяя эту склонность, он в
то же время испытывал того, с кем говорил; или, вернее сказать, на
другой день политик припоминал то, что накануне слышал мыслитель. Так,
однажды в два часа ночи он спросил одного военного из числа своих
приближенных: "Что будет во Франции после меня?". "Ваше величество,
ваш преемник, который справедливо будет опасаться, как бы в свете ва-
шей славы он не показался ничтожным, постарается подчеркнуть недостат-
ки вашего правления. Поднимут шум из-за пятнадцати или двадцати милли-
онов, которые вы не разрешаете вашему министру военного снабжения уп-
латить несчастным Лодевским купцам, и т. д. и т. д.". Император стал
обсуждать с ним все эти вопросы по-философски, с полной откровен-
ностью, с величайшей простотой и, можно сказать, самым вдумчивым и уч-
тивым образом. Спустя два месяца на заседании кабинета министров расс-
матривалась жалоба какого-то поставщика. Военный, с которым император
за месяц до того беседовал, начал говорить. "Ну, - прервал его импера-
тор, - я хорошо знаю, что вы на стороне поставщиков". Это совершенно
не соответствовало действительности.
[1] См. отчеты Локре, хотя они очень бесцветны.
[2] Например, граф Франсе.
[3] Моле, Шовлен, Фревиль и Невиль.
ГЛАВА LII О ДВОРЕ
В 1785 году существовало общество, иначе говоря, люди, равнодуш-
ные друг к другу, собирались в салонах и таким образом доставляли себе
если не бурные наслаждения, то, по крайней мере, удовольствие, весьма
утонченное и постоянно возобновляющееся. Удовольствие, доставляемое
пребыванием в обществе, стало настолько необходимым, что в конце кон-
цов заглушило потребность в великих наслаждениях, связанных с самой
сущностью природы человека, с пылкими страстями и высокими добродете-
лями. Все возвышенное и сильное исчезло из сердец французов. Исключе-
нием, в редких случаях, являлась любовь[1]. Но поскольку проявления
сильных чувств обычно бывают разделены весьма значительными интервала-
ми, а удовольствия, испытываемые в салонах, доступны всегда, общество
во Франции благодаря деспотическому владычеству светского языка и ма-
нер приобрело необычайную привлекательность. Незаметным образом эта
изысканная учтивость совершенно уничтожила в богатых классах французс-
кой нации всякую энергию. Сохранилась личная смелость, источником ко-
торой является безграничное тщеславие, непрестанно поддерживаемое и
усиливаемое в сердцах учтивостью.
Вот что представляла собою Франция в ту пору, когда прекрасная
Мария-Антуанетта, желая доставить себе удовольствия, на которые может
притязать хорошенькая женщина, превратила двор в общество. Отныне бла-
госклонный прием в Версале оказывался человеку не потому, что он носил
титул герцога или пэра, а потому, что г-жа де Полиньяк соизволила най-
ти его приятным[2]. Выяснилось, что король и королева не особенно ум-
ны. Король вдобавок был человек безвольный; будучи по этой причине
доступен влиянию всех тех, кто навязывал ему свои советы[3] он не су-
мел ни всецело довериться премьер-министру, ни воссесть на колесницу
общественного мнения[4]. Бывать при дворе давно уже стало делом малоп-
рибыльным, а когда первые реформы г-на Неккера ударили по друзьям ко-
ролевы[5], эта истина стала явной для всех. С этого момента двор пе-
рестал существовать[6].
Революция началась с энтузиазма, охватившего возвышенные души лю-
дей всех классов. Правое крыло Учредительного собрания оказало неу-
местное сопротивление; чтобы сломить его, нужно было проявить энергию:
это значило призвать на поле брани всех молодых людей среднего класса,
в которых чрезмерная учтивость не ослабила воли[7]. Все короли Европы
объединились против якобинства. Тогда Францию обуял благородный порыв
1792 года. Потребовался новый приток энергии, и во главе всех дел ста-
ли люди еще более низкого происхождения или совсем еще юные[8]. Самыми
выдающимися из наших генералов оказались простые солдаты, принявшиеся
с легкостью командовать стотысячными армиями[9]. В эту эпоху, самую
великую в летописях Франции, учтивость была запрещена законом. Все ли-
ца, проявлявшие учтивость, с полным основанием возбуждали против себя
подозрения народа, окруженного изменниками и заговорами, и мы видим,
что этот народ был не так уж неправ, когда опасался контрреволю-
ции[10].
Однако ни законы, ни восторженные порывы не в силах искоренить
привычки, издавна усвоенные целым народом или отдельными личностями.
Когда кончился террор, французы с упоением стали вновь предаваться
удовольствиям светской жизни[11]. В салоне Барраса Бонапарт впервые
познал те изысканные, чарующие наслаждения, которые может доставить
утонченное общество. Однако, уподобляясь тому рабу, который пришел на
афинский рынок нагруженным червонцами, но без мелкой монеты, он обла-
дал умом слишком возвышенным, воображением слишком пылким и страстным
для того, чтобы когда-либо иметь успех в салонах. К тому же он начал
бывать в них, когда ему исполнилось двадцать шесть лет и его непрек-
лонный характер уже вполне сложился. В первое время после возвращения
Наполеона из Египта Тюильрийский двор напоминал вечер на биваке. Та же
простота, непринужденность, отсутствие остроумия. Однако только г-жа
Бонапарт время от времени, словно украдкой, воскрешала былую изыскан-
ность. Ее влияние и общество ее дочери Гортензии мало-помалу несколько
смягчили железный характер первого консула. Он стал восхищаться учти-
востью г-на де Талейрана и его умением вести себя в свете. Совершенс-
тво манер дало г-ну де Талейрану возможность держать себя необычайно
свободно[12].
Бонапарт убедился в двух вещах: в том, что, если он хочет быть
монархом, ему нужно создать двор, чтобы пленить податливый французский
народ, на который слово "двор" оказывает неотразимое действие, и в
том, что он во власти военных. Первый же заговор преторианцев мог
свергнуть его с престола и стоить ему жизни[13]. Свита, состоящая из
обер-гофмаршала, камергеров, конюших, министров, придворных дам, не
могла не производить впечатления на генералов гвардии, которые тоже
ведь были французами и питали врожденное уважение к тому, что именует-
ся двором. Но деспот был подозрителен; его министр Фуше даже среди жен
маршалов имел своих шпионов. У императора было целых пять полиции[14],
следивших одна за другой. Одно слово, в котором звучало недостаточное
восхищение деспотизмом, а тем самым особою деспота, могло навсегда по-
губить человека.
Он возбудил до крайних пределов, честолюбие всех и каждого. При
монархе, который был когда-то лейтенантом артиллерии, и при маршалах,
начавших с профессии деревенских музыкантов или учителей фехтова-
ния[15], каждый аудитор стремился стать министром[16], каждый сублей-
тенант мечтал о шпаге коннетабля. Наконец, император задумал в два го-
да переженить всех своих придворных. Ничто так не закрепощает челове-
ка, как женитьба[17], а выполнив свое намерение, он стал требовать
добрых нравов. Полиция грубейшим образом вмешивалась в дела одной да-
мы, весьма несчастной, муж которой состоял при дворе[18]. Генералы и
молодые люди, из которых состоял этот двор, никогда не знали учтивос-
ти, господство которой кончилось в 1789 году[19]. Этого было более чем
достаточно для того, чтобы помешать возрождению любви к обществу. Об-
щество перестало существовать. Каждый замкнулся в своей семье; настала
эпоха супружеской верности.
Один генерал, мой приятель, хотел устроить званый обед на двад-
цать человек. Он отправился заказать его к Вери, в Пале-Рояль. Выслу-
шав его, Вери сказал: "Вы, конечно, знаете, генерал, что я обязан со-
общить о вашем обеде полиции, чтобы она прислала на него своего аген-
та". Генерал очень удивился и еще больше того рассердился. Вечером,
встретив на совещании у императора герцога Отрантского, он говорит
ему: "Черт возьми! Это неслыханное дело: я не могу пригласить к обеду
двадцать человек без участия вашего агента!" Министр извиняется, но не
соглашается отменить это условие; генерал возмущен. Наконец Фуше, про-
явив догадливость, говорит генералу: "Покажите мне список приглашен-
ных". Тот вручает ему список. Не прочтя и трети значившихся в нем
имен, министр улыбнулся и вернул генералу список, заявив: "Нет надоб-
ности приглашать незнакомых вам лиц". А ведь все двадцать приглашенных
были высокие сановники! Ничто, кроме общественного мнения, не возбуж-
дало в императоре такой ненависти, как дух светского общества. Он в
бешенстве запретил "Интриганку", пьесу автора, продавшегося власти[20]
- но в ней дерзали вышучивать камергеров, высмеивали придворных дам,
от прихоти которых при Людовике XV зависело производство в чин полков-
ника. Меткое изображение нравов столь далекой эпохи глубоко возмутило
Наполеона: автор осмелился насмехаться над двором![21] Среди людей, от
природы склонных к насмешке и охотно рисковавших своим благополучием
ради удачного словца, каждый месяц появлялись новые колкие остроты;
это приводило Наполеона в отчаяние. Иной раз смелость доходила до то-
го, что сочинялись песенки: в этих случаях он целую неделю был мрачен
и вымещал свое раздражение на начальниках своих пяти полиций. Его до-
сада еще усугублялась тем обстоятельством, что он весьма живо ощущал
удовольствие иметь двор.
Второй брак Наполеона обнаружил еще другую слабость в его харак-
тере. Ему льстила мысль, что он, артиллерийский лейтенант, достиг то-
го, что женился на внучке Марии-Терезии. Суетная пышность и церемониал
двора, казалось, доставляли ему столько же удовольствия, как если бы
он родился принцем. Он дошел до такой степени безумия, что забыл свое
первоначальное звание - сына революции. Фридрих, король Вюртемберг-
ский, подлинный монарх, на одном из тех съездов, которые Наполеон со-
зывал в Париже, чтобы оправдать в глазах французов свой императорский
титул, сказал ему: "Я не вижу при вашем дворе исторических имен; я
приказал бы повесить всех этих людей или же заполнил бы ими свою при-
хожую". Это был, пожалуй, единственный существенный совет, которому
Наполеон когда-либо последовал, притом с усердием, в достаточной мере
смешным. Тотчас же сто самых знатных семейств Франции стали просить
г-на де Талейрана, чтобы он устроил их на придворные должности. Импе-
ратор удивленно заметил: "Когда я хотел иметь молодых дворян в своих
войсках, я не мог найти желающих". Наполеон напомнил знатным фамилиям,
что они были знатны без него; они забыли об этом. Но уступать этой
слабости он, по собственному признанию, мог только соблюдая величайшую
осторожность: "Потому что всякий раз, когда я прикасался к этой стру-
не, сердца их трепетали, как конь, у которого слишком натянут повод".
Он угнетал единственную страсть французов - тщеславие. Пока он угнетал
только свободу, все восхищались им.
Наполеон, в молодые годы сильно нуждавшийся и весь поглощенный
серьезными занятиями, был, тем не менее, весьма неравнодушен к женщи-
нам. Его невзрачная наружность, маленький рост, бедность не могли вну-
шить ему смелость и обеспечить успех. Здесь нужно было обладать храб-
ростью в малых дозах. Я вполне допускаю, что он робел перед женщинами.
Он страшился их насмешек; и этот человек, не знавший страха, в годы
своего величия отомстил им тем, что постоянно и притом цинично выражал
им свое презрение, которого он не проявлял бы, если бы испытывал его
на самом деле. Когда он еще не достиг могущества, он писал своему дру-
гу, полковому казначею Рэ по поводу одного страстного увлечения своего
брата Люсьена: "Женщины подобны палкам, облепленным грязью: стоит
только прикоснуться к ним, непременно запачкаешься". Этим малоизящным
сравнением он намекал на те неблаговидные поступки, которые женщины
иной раз заставляют нас совершать. Слова эти оказались пророческими.
Наполеон ненавидел женщин потому, что безумно боялся насмешек, на
которые они такие мастерицы; встретившись на званом обеде с г-жою де
Сталь, которую ему так легко было бы привлечь на свою сторону, он гру-
бо заявил, что ему нравятся только женщины, занимающиеся своими деть-
ми. Говорят, будто он хотел обладать и через посредство своего камер-
динера Констана[22] действительно обладал почти всеми женщинами своего
двора. Одна из них, незадолго перед тем вышедшая замуж, на второй день
после своего появления в Тюильри говорила своим приятельницам: "Боже
мой, я не помню, чего нужно от меня императору; я получила приглашение
явиться к восьми часам в его личные покои". Когда на другой день дамы
спросили ее, видела ли она императора, она залилась краской.
Император, сидя за столиком, при сабле, подписывает декреты. Дама
входит: он, не вставая, предлагает ей лечь в постель. Вскоре после
этого он с подсвечником в руках провожает ее и снова садится читать,
исправлять, подписывать декреты. На самое существенное в свиданий ухо-
дило не более трех минут. Зачастую его мамелюк находился тут же, за
ширмой[23]. С мадмуазель Жорж у него было шестнадцать таких свиданий,
и во время одного из них он вручил ей пачку банковых билетов. Их ока-
залось девяносто шесть. Всеми этими делами ведал камердинер Констан.
Иногда Наполеон предлагал даме снять рубашку и отсылал ее, не сдвинув-
шись с места.
Такое поведение императора возмущало парижских женщин. Его манера
выпроваживать их через две - три минуты, зачастую даже не отстегнув
сабли, и снова садиться за свои декреты казалась им невыносимой. Этим
он подчеркивал свое презрение к ним. Если бы он хоть немного отличил
какую-нибудь из них, так, чтобы ее можно было считать его любовницей,
и кинул ей две префектуры, двадцать дипломов на звание капитана и де-
сять аудиторских должностей, которые она могла бы распределить по сво-
ему усмотрению, - все в один голос заявили бы, что он любезнее Людови-
ка XIV. Что ему стоило это сделать? Разве он не знал, что по представ-
лению своих министров он иной раз давал назначения людям, которым пок-
ровительствовали их любовницы?
Он был жертвой боязни проявить свою слабость. А ведь здесь дело
обстояло так же, как и с религией. Разве опытному политику надлежало
считать слабостью то, что привлекло бы к нему всех женщин? Они не ста-
ли бы так восторженно махать платками при вступлении Бурбонов.
Но он ненавидел их, а страх не рассуждает. Жена одного из его ми-
нистров согрешила один-единственный раз; он имел жестокость сказать об
этом мужу. Бедняга, обожавший свою жену, упал в обморок. "И вы, Маре,
воображаете, что вы - не рогоносец? Ваша жена в прошлую среду изменила
вам с генералом Пир..." Нельзя вообразить ничего более пошлого, можно
даже сказать более глупого, чем те вопросы, которые он предлагал жен-
щинам на балах парижского муниципалитета. Этот обворожительный человек
мрачным, скучающим тоном спрашивал: "Как вас зовут? Чем занимается ваш
муж? Сколько у вас детей?" Когда он хотел оказать даме особое внима-
ние, он задавал ей еще четвертый вопрос: "Сколько у вас сыновей?"
Для дам, имевших доступ ко двору, высшей милостью считалось приг-
лашение на интимный прием к императрице. После пожара во дворце князя
Шварценберга император пожелал отличить нескольких дам, которые при
этой великой опасности, возникшей внезапно, среди блестящего бала,
проявили твердость духа. Прием, назначенный в Сен-Клу, начался в во-
семь часов. Кроме императора и императрицы, присутствовали семь дам и
г-да де Сегюр, де Монтескью и де Богарне. В довольно тесной комнате
семь дам в пышных придворных туалетах расселись вдоль стен, в то время
как император, сидя за маленьким столиком, просматривал бумаги. После
пятнадцати минут глубокого молчания он поднялся и заявил: "Я устал ра-
ботать; позовите Коста, я посмотрю планы дворцов". Барон Коста, чело-
век чрезвычайно спесивого вида, является, держа под мышкой кипу пла-
нов. Император желает узнать, какие расходы предположены на будущий
год в Фонтенебло, где за пять лет должны быть закончены все сооруже-
ния. Он начинает сам просматривать смету, время от времени, останавли-
ваясь, чтобы делать г-ну Коста замечания. Произведенные последним рас-
четы количества земли, потребной для засыпки какого-то пруда, кажутся
ему неправильными: он начинает сам делать вычисления на полях доклада;
забыв посыпать цифры песком, он стирает их и пачкает себе руки. Он
ошибается в подсчете; г-н Коста на память называет ему цифры. За это
время он два или три раза обращается к императрице: "Что же дамы все
время молчат?" Тогда приглашенные шепотом, в двух - трех словах выра-
жают восхищение универсальностью талантов его величества. Затем снова
воцаряется гробовая тишина. Проходит еще три четверти часа; император
снова обращается к императрице: "Дамы все время молчат. Друг мой, вели
принести лото". Звонят; приносят лото; император продолжает свои вы-
числения. Он велит подать себе лист бумаги и все пересчитывает заново.
Время от времени он из-за своей стремительности делает ошибку и разд-
ражается. В эти неприятные минуты игрок в лото, объявляющий номера,
еще более понижает голос; он почти беззвучно шевелит губами. Окружаю-
щие его дамы с трудом угадывают цифры, которые он называет. Наконец
бьет десять часов, унылая игра в лото прекращается; вечер закончен. В
прежние времена люди, вернувшись в Париж, всюду рассказывали бы о при-
еме в Сен-Клу. Теперь этого уже недостаточно; создать двор - дело не-
легкое. Императору на редкость повезло: счастливая звезда столкнула
его с человеком, словно созданным для того, чтобы возглавить двор. То
был граф де Нарбонн, вдвойне сын Людовика XV[24]. Он хотел назначить
графа гофмейстером императрицы Марии-Луизы, но императрица, как это ни
удивительно, имела мужество воспротивиться этому решению. "У меня нет
причин быть недовольной нынешним моим гофмейстером, графом де Богар-
не". "Но ведь он так туп!" "Об этом вашему величеству следовало поду-
мать при его назначении. Но раз уж он состоит при мне, невозможно уво-
лить его без всякого к тому основания, а главное - без моего согла-
сия". Император не догадался сказать графу де Нарбонну: "Вот вам пять
миллионов на один год и неограниченные полномочия по части всех этих
безделок; создайте мне приятный двор". Одного присутствия этого обво-
рожительного человека было бы достаточно. Императору следовало хотя бы
поручить графу заготовить для него некоторый запас любезных светских
фраз. Министр полиции не замедлил бы любую из них объявить верхом со-
вершенства. Вместо этого император словно нарочно образовал двор из
самых скучных людей, каких только можно было найти. Князь Невшатель-
ский, обер-шталмейстер, отнюдь не способствовал оживлению общества, в
котором он почти всегда имел хмурый вид. Г-н де Сегюр в свое время был
человек весьма любезный[25], чего никак нельзя сказать о г-дах де Мон-
тескью, де Богарне, де Тюренне и даже о бедняге Дюроке, который, по
слухам, был с императором на "ты", когда они оставались вдвоем. Нельзя
представить себе ничего более бесцветного, чем сборище всех этих штал-
мейстеров и камергеров. Что касается последних, то число их в дворцо-
вых приемных не превышало двенадцати; вдобавок это был всегда одни и
тот же состав, и среди них - ни одного, кто способен был бы разогнать
скуку, царившую при дворе. Я склонен думать, что император, совершенно
не умевший занимать общество, недолюбливал людей, обладавших этим та-
лантом, который так необходим при дворе, если хотят, чтобы двор сопер-
ничал с буржуазией. Все придворные в Сен-Клу были весьма приличными
людьми. При этом дворе, снедаемом честолюбием, совсем не было мелкой
подлости; но зато там царила удручающая скука. Император ни на минуту
не переставал быть гением. Он по природе своей неспособен был развле-
каться. В театре он либо скучал, либо увлекался до такой степени, что
следил за спектаклем и наслаждался им с тем же напряженным вниманием,
с каким работал. Так, например, прослушав "Ромео и Джульетту" и арию
"Ombra adorata, aspetta" в исполнении Крешентини, он обезумел от вос-
торга, а придя в себя, тотчас послал певцу орден Железной короны. То
же происходило с ним, когда он смотрел Тальма в пьесах Корнеля, или
читал Оссиана, или когда, по его распоряжению, на вечерах у принцессы
Полины и королевы Гортензии играли старинные кадрили и он с увлечением
танцевал. У него никогда не было хладнокровия, необходимого для того,
чтобы быть любезным; словом, Наполеон не мог быть Людовиком XV. Так
как искусства за время Революции и с момента падения ложной учтивости
сделали огромные успехи, а император обладал отличным вкусом и к тому
же требовал, чтобы все те деньги, которые он щедро раздавал в виде жа-
лованья и наград, расходовались, - празднества в Тюильри и Сеп-Клу бы-
ли восхитительны. Недоставало только людей, которые умели бы развле-
каться. Не было возможности вести себя непринужденно, отдаваться ве-
селью: одних терзало честолюбие, других - страх, третьих волновала на-
дежда на успех. Во времена Людовика XV карьера придворного была пред-
начертана, только необычайные обстоятельства могли что-либо в ней из-
менить. Хорошенькая герцогиня Бассанская дает балы, имеющие большой
успех. Первые два милы, третий очарователен. Император, увидев ее в
Сен-Клу, заявляет ей, что министру не подобает принимать гостей во
фраке, и в конце концов доводит ее до слез. Очевидно, у высших санов-
ников общество могло собираться лишь постольку, поскольку оно пребыва-
ло в состоянии сдержанности, принуждения и скуки. Злейшие враги встре-
чались друг с другом. Интимных дружков не существовало.
Низость придворных не выражалась в любезностях, как это было при
Людовике XV.
Граф Лаплас, канцлер сената, устраивает сцену жене, потому что
она одета недостаточно нарядно на приемах у императрицы. Бедняжка,
женщина очень кокетливая, покупает восхитительное платье, настолько
восхитительное, что, к несчастью, оно обращает на себя внимание импе-
ратора, который, войдя в зал, прямо подходит к ней и в присутствии
двухсот человек говорит: "Как вы одеты, госпожа Лаплас! Ведь вы уже
старуха! Такие платья годятся для молоденьких женщин; в вашем возрасте
они уже невозможны". К сожалению, г-жа Лаплас, известная своими пре-
тензиями, как раз переживала тот трудный момент, когда красивой женщи-
не следует признаться себе, что она уже немолода. Бедняжка вернулась
домой совсем расстроенная. Эта выходка была настолько жестока, что се-
наторы, дружески расположенные к г-же Лаплас, хотя сами и не затраги-
вали этого больного вопроса, однако готовы были, если бы она с ними
заговорила об этом, признать монарха неправым. Но г-н Лаплас во всеус-
лышание заявил жене: "Что за нелепая мысль, сударыня, нарядиться как
молоденькая девушка! Вы никак не хотите примириться с тем, что старее-
те. А ведь вы уже не молоды! Император прав!.." Целую неделю все толь-
ко и говорили, что об этих словах, характерных для придворного; надо
признать, что благородства в них было мало и что вся эта история не
делает чести ни господину, ни слуге.
[1] Мы не говорим здесь о тех девяти десятых общества, которые не
обладают ни учтивостью, ни влиянием.
[2] "Мемуары" де Безанваля.
[3] Даже Пезе, посоветовавшего ему высморкаться.
[4] Оказывая поддержку мудрому Тюрго.
[5] Г-н де Куаньи.
[6] Не подлежит сомнению, что все это будет блестяще изложено в
посмертном сочинении г-жи де Сталь, которая, по своему дарованию, была
призвана написать "Дух законов" общества.
[7] Г-да Барнав, Мунье, Тибодо, Беранже. Буасен де-Англа, братья
Мерлены и т. д. и т. д.
[8] Дантон, Сен-Жюст, Колло д'Эрбуа, д'Эглантин и все те члены
Конвента и якобинской партии, которые проявили такую энергию.
[9] Генерал Гош, сын фруктовщицы; Моро, студент-юрист.
[10] См. перечень заговоров этих лет в "Биографиях современников"
Мишо.
[11] "Балы жертв", салон г-жи Тальен.
[12] Анекдот о вишнях: "У вашего величества лучшие во всей импе-
рии вишни".
[13] Напомню блестяще задуманныи заговор генерала Малле в октябре
1812 года.
[14] Полиция самого Фуше, агенты главного инспектора жандармерии,
префекта полиции, начальника почтового ведомства и, наконец, тайная
полиция, непосредственно подчиненная императору.
[15] Виктор, герцог Беллюнский, был музыкантом в Валансе. Ожеро -
учителем фехтования в Неаполе; в нем принял участие Талейран, в то
сремя бывший французским послом; когда в Неаполе вспыхнуло восстание,
он дал Ожеро двадцать пять луидоров, чтобы тот попытал счастья во
Франции.
[16] По примеру г-на Моле.
[17] С 1808 по 1810 год. Одному богатому парижскому ювелиру, у
которого были три дочери, он велел передать следующее: "Генерал N. же-
нится на старшей из ваших дочерей, которой вы дадите пятьдесят тысяч
экю приданого". Отец, придя в отчаяние, спешит в Тюильри, куда он имел
доступ, и молит императора о пощаде; тот повторяет ему те же слова и
добавляет: "Генерал N. завтра сделает предложение, а послезавтра сос-
тоится свадьба". Брак оказался весьма счастливым.
[18] Г-жи Рапп.
[19] Министр Ролан, явившийся к королю в башмаках без пряжек.
[20] Этьсна.
[21] Песенка Мишо:
Хоть на вес золота теперь
Мы ценим нашего героя,
Будь легче он для нас - поверь,
Его б мы оценили вдвое.
Песенка пошляка Мартенвиля, за которую ему, по особому о нем по-
печению герцога Ровиго, было предписано лечение душами в Шарантоне.
[22] Точно переведено из сочинений Гольдемита.
[23] Этот мамелюк и Констан, получавшие от своего повелителя по
двадцать тысяч ливров ежегодной ренты, проявили величайшую неблагодар-
ность: они даже не последовали за ним на остров Эльба. Они живут сей-
час в Париже в полное свое удовольствие.
[24] Тот самый граф де Нарбонн, который, будучи в начале револю-
ции военным министром, объявил войну всем державам и совершал свои во-
енные объезды в сопровождении г-жи де Сталь.
[25] Монарх поручил ему выработать церемониал императорского дво-
ра (объемистый том в 396 страниц, изданный в 1808 году Галавом) и раз-
делаться с философией в Академии, в день приема в число ее членов гра-
фа Траси. Было забавно слышать, в каких высокопарных выражениях
обер-камергер осуждал бедную философию. В 1817 году, оказавшись без
должности, обер-камергер примкнул к либералам.