Киселева Е., Абаренкова Е. Москва Гиляровского: Неизвестные страницы // Наш современник. – 1997. - №9. - С. 213-218.

СТОЛЕШНИКОВ ПЕРЕУЛОК И ДЯДЯ ГИЛЯЙ

Более полувека прожил Владимир Алексеевич в Москве, и большую часть в Столешниковом переулке. Он хотел о нем написать. Не успел. Кое-что набросал. Но все приблизительно. Четко одна фраза: "Столешников переулок. В нем, как в капле воды солнышко, отражается жизнь города. Надо бы его сохранить".
Еще в начале 80-х годов прошлого века Антон Павлович Чехов называл Гиляровского "обер-знайкой Москвы". А люди того поколения и круга — словами не бросались.
Современники дяди Гиляя, с момента вступления его в литературу, безоговорочно признали за ним превосходство в постижении Москвы. Отношение это возникло не случайно. Основой был труд: репортажи, корреспонденции, очерки, рассказы дяди Гиляя, посвященные Москве и москвичам, светившаяся в каждой фразе глубина знаний, любовь к простому, не знаменитому и не знатному человеку.
Как-то на склоне лет, скорее для себя, чем для других, Владимир Алексеевич записал: "Любить человечество легко. Эта любовь ни к чему не обязывает. Другое дело любить одного человека, тут нужно многое: силы, внимание, забота, время, наконец, деньги".
Владимир Алексеевич среди людей видел каждого отдельного человека. К нему шел с открытым сердцем, с готовностью поддержать, заметить его одного с надеждой и нуждой, радостью и огорчением.
"Вчера, — писал он невесте в Киев в 1883 году, — опять ночь провел в ночлежке, переодетый пролежал на нарах ради углубленного изучения быта".
В 80-х годах прошлого века, кажется, не было в Москве газеты, журнала, где бы не появлялось имя дяди Гиляя. То были строки боли, обращение к обществу, крик: внемлите, нарушена справедливость, страдает человек!
В репортажах, корреспонденциях, очерках, даже рассказах В. А. Гиляровский не терпел выдумки, вымысла. Жизнь, по его мнению, оказывалась многократно сильнее любого вымысла и требовала, требовала корректив.
Москва! Дядя Гиляй с юности знал, как тянулись к ней люди. Издавна к Москве вели все пути и дороги.
Не только свет Москвы пленял дядю Гиляя, его не отталкивал и мрак. Действовал он с азартом молодого здорового человека, с напором нерастраченных сил, с неугасаемым интересом к городу, который с детства рисовался каким-то плавающим в море воображения чудом. И плыл город в полях и весях России, в сознании и умах, далекий и близкий, известный и неведомый.
Не перечислить путей-дорог, пройденных дядей Гиляем в Москве, не рассказать о встречах его. Сколько улиц и переулков, московских дворов и двориков, проходных арок, вокзальных дверей и чугунных ворот еще помнят, хранят отзвуки быстрых и решительных шагов дяди Гиляя. Помнят. И потому, что все в Москве воспринималось им через человека. Если бани, то в первую очередь банщики и посетители бань, если меблированные комнаты, то их жители, театры — это актеры, рабочие сцены, костюмеры. Выставки, а выставочных залов в Москве было значительно больше, чем сейчас, — это художники, их судьбы, труд и их участь. Притом, глядя — он видел. Слушая — слышал. Наблюдая — понимал и всегда откликался действием, добром.
Владимир Алексеевич считал: жизнь большого города имеет как бы два лица. Одно открытое, видимое, известное, а другое... Оно было много страшнее первого. Это второе лицо торжествовало в тиши, за плотно закрытыми дверьми квартир, за высокими заборами особняков, за приспущенными шторами величественных департаментов, в подвалах и номерах при дешевых трактирах и роскошных ресторанах, там, где с чьего-то ведома и одобрения возникали игорные дома и ночлежки, притоны разврата и торговли, оно являло силу повсюду неотвратимо и неотступно, но с долей прикрытия, тайны, оставаясь как бы не представленным официально, вслух.
Для того чтобы увидеть и познать это лицо, разглядеть в полную меру горе, требовались великое терпение, неустанный труд и доброе, без меры доброе, сердце.
Как в России знали Москву, так в Москве — Столешников. В большой Москве переулок жил как маленький человек в большом мире. Он отражал в себе Москву, и Москва отражалась в нем.
Столешников всегда был наполнен людьми. Они шли, останавливались, разговаривали, осматривали витрины, исчезали в проемах магазинных дверей, довольные и не очень, спешили к подъездам домов, они наполняли переулок жизнью, движением, трепетом, радостью и огорчениями. Куда только не вели от него дороги! "Самый проходной переулок, — пишет Гиляй, — не минешь его и не объедешь". Столешников жил в окружении многих и многих достопримечательностей Москвы и сам был ее достопримечательностью.
Он не только положением — названием ласкал слух, напоминая о московском хлебосольстве, гостеприимстве, получив имя от живших когда-то в его пределах, мастеров, ткавших столешницы, иначе — скатерти.
Когда перестали здесь жить ткачи, вытесненные обстоятельствами, растущим городом, переулок, охраняя дух гостеприимства, устроился так, чтобы в нем можно было найти почти все, любимое Москвой, необходимое людям.
Столешников никогда не оставался без чайной. Она находилась в доме церкви Рождества. "Особенной известности достигла чайная, — сообщает В. А. Гиляровский, — когда хозяином ее был Александр Семенович Постников. Так и говорили в Москве: — Пил чай у Постникова. И в справочниках значилось: "Чай у Постникова в доме церкви Рождества, что в Столешниках". В переулке о чайной сообщала большая вывеска с изображением дымящегося самовара. И подкрепляли силы горячим напитком с сахаром, бубликами и пирожками москвичи, оказавшись в Столешниковом.
Раньше Столешников ограничивался Большой Дмитровкой и Петровкой, и диву даешься предусмотрительности и пониманию наших предков: как сумели разместить в этом маленьком пространстве такое огромное количество магазинов, лавок, мастерских.
Дома с течением времени меняли хозяев. Скажем, дом, в котором жил В. А. Гиляровский, был построен как обычный доходный генералом Никифоровым в середине XIX века. Затем он перешел во владение некоего де Карриера, и, наконец, вплоть до революции, принадлежал Титову. Владельцы менялись, но изобилие необходимых людям магазинов не уменьшалось. И даже, ближе к революции, увеличивалось. В Столешниковом находилось две гостиницы, всегда изобилие галантерейных товаров у Бабукина в доме Барабец и у Ксении Григорьевны Соколовой в доме Иосифо-Волоколамского монастыря. Специальная торговля сахаром у Демьянова в доме страхового общества "Якорь". В Столешниковом торговал ювелирными изделиями Василий Дмитриевич Чигилёв, золотыми и серебряными изделиями — фабрика И. Д. Тимохина. Всегда существовал магазин "Табак". И постоянно был широкий выбор шляп в пяти магазинах с мастерскими при них — ненужную или недостающую деталь шляпы можно было тут же убрать или прибавить.
Традиционно продавали в переулке посуду: тонкого фарфора, фаянса и стекла, непременно с отделением фабрики, выпускающей на всю Россию великолепные, отбеленного льняного полотна, скатерти со всевозможными видами мережек. Скатерти обычно покупали как свадебный подарок. Они были огромные, с дюжиной, а то и больше салфеток, и упакованы в изящно оформленные картонные коробки, по диагонали которых русской вязью напечатано было имя владельца фабрики: Сесипатр Сидоров.
Находилось в Столешниковом переулке несколько книжных магазинов с писчебумажными отделениями. В книжном, что размещался в доме Карзинкина, еще и агентство Парижской прессы торговало своими журналами и газетами. Цветы живые и искусственные привольно жили в переулке, несмотря на то, что рядом, на Петровке, стоял роскошный цветочный магазин — оранжерея Ноева. В Столешниковом торговал Кич Зигфрид, широко рекомендовавший себя всем газетам и журналам: "Самый грандиозный и разнообразный выбор граммофонов Эдисона... Колоссальный репертуар валиков и пластинок". Видимо, неплохо жили в Столешниковом мастерские "Гравировальных и штемпельных изделий", "Резчики по дереву", "Гравюрная мастерская", несколько фотоателье. "Бахромное заведение" много лет держала Анна Михайловна Блех. "Чеканная мастерская" И. Д. Тимохина, магазин женского белья, отделение нотного издательства Юргенсона... Всего не перечислить... Но не умолчать еще об одном. Великолепные вина можно было купить в Столешниковом переулке. Красивый, сверкающий зеркальными стеклами витрин магазин Леве знала вся Москва. Он считался одним из лучших. Сюда не забегали по пути, чтоб схватить бутылку. Нет. В Столешников специально приезжали купить определенное вино, давно выбранное, отмеченное по вкусовым качествам семьей и дорогими гостями. Лучшие в Москве винные подвалы магазина Леве позволяли хранить изысканные марочные вина, и хранили, для дорогих покупателей, произведения, если хотите, искусства виноделов, как отечественных, так и заморских. Лучшие виноградные вина всего мира всегда были в наличии у Леве. Не спеша проходили покупатели вдоль изысканно убранных витрин, изучая названия коньяков, белых и красных виноградных вин. Суррогатов у Леве не продавали. И, разумеется, никакого разлива.
Нельзя обойти молчанием и еще одну достопримечательность Столешникова — бесплатную библиотеку. Она ютилась во флигеле, стоящем во дворе дома Васильева, что на углу Большой Дмитровки и Столешникова. Ее маленькое помещение забито было сверху донизу книгами, в коих, не понятно как, но отлично разбирался библиотекарь, непременно находя то, что спрашивали. Кто только не приходил сюда! Даже жители соседствующей, известной в Москве, Олсуфьевской фепости. Основными читателями библиотеки были служители театров, небольшие актеры, часто и провинциальные, которые, приезжая в Москву, селились в номерах центра, поближе к артистическому кружку — он помещался на Театральной площади. Пополнялась библиотека владельцами небольших букинистических магазинов, которые периодически освобождали свои полки от дубликатов, жертвуя их, и за счет переданных после смерти какого-нибудь актера или антрепренера его личной небольшой библиотеки, по специальному распоряжению хозяина.
С театрами Москвы тесная связь Столешникова переулка существовала еще и через помещавшуюся в его пределах небольшую типографию С. И. Рубинштейна. Типография выполняла самые различные мелкие заказы, но охотнее всего печатала программы и афиши для предстоящих актерских бенефисов, и не обязательно московских — провинциальные актеры тоже отлично знали сюда дорогу. Через Столешников лежал путь актеров к своим театрам, а многих художников и писателей — в Литературно-удожественный кружок. Однако стоит упомянуть, что в Столешниковом, в доме, принадлежавшем страховому обществу "Якорь", устраивались выставки даже и таких объединений, как "Мир искусства" и "Союз русских художников".
Столешников, как и Москва, был чуток к красоте. С давних пор и много лет жил здесь магазин "Волшебный фонарь"... В нем продавались для аппарата "Волшебный фонарь" виды, как их называли тогда — "туманные картины", российских и заграничных городов. Развешенные на специальных стендах образцы собирали кучки любителей. К тому же в магазине продавали открытки с воспроизведениями картин, хранящихся в музеях, и хотя открытки были не цветными, они находили постоянный спрос. Склонившись над витринами, их внимательно рассматривали солидные коллекционеры и дети, копившие выдаваемые родителями гроши, чтобы приобрести желаемое изображение. Сюда часто заглядывал дядя Гиляй. Но не товар магазина был предметом его интереса. Дело в том, что здесь бывали мальчишки Олсуфьевской крепости, злачного места центра Москвы. В Олсуфьевке жили самые бедные мастеровые и их ученики, те, кому совсем некуда деваться. Хозяева домов Олсуфьевки пользовались трудностями людей, и привольно гуляли в крепости бедность и горе. В подвалах жили совершенно спившиеся люди. Безмерная работа мастеровых, не знавших ни отдыха, ни справедливой оплаты своего труда, да пьяный угар были главными чертами Олсуфьевки.
Столешников переулок для детей Олсуфьевки оказывался тем пространством, на котором познавался ими иной мир. Переулок был очень удобен. Дом рядом, движения, как по Тверской, нет, лихачей совсем не бывает, извозчик одинок и редок, а люди... Среди них мальчишки чувствовали себя прекрасно. В Столешниковом бродили они поодиночке, собираясь стайками только в магазине "Волшебный фонарь". Влекли картинки, которые здесь можно было посмотреть вместе с приятелями. Владимир Алексеевич знал: мальчишек Олсуфьевки ждет опасность, случись у них встреча с мальчишками Хитровки или Грачевки. Последние быстро увлекали олсуфьевцев в свой стан — и конец: участок, а затем и тюрьма обеспечены. Среди иных детей, почти всегда толкавшихся в магазине, дядя Гиляй быстро отмечал олсуфьевцев и старался возвратить их домой, то награждая сладостями, то покупая им желаемые картинки.
Настоящим чудом Столешникова переулка были магазин, где продавались плетеные корзинки, и "Родник" Марии Клавдиевны Тенишевой.
Откуда только не прибывали корзины в Столешников! У магазина были свои, и давние, связи с мастерами плетения, которых немало жило и в Москве, вокруг Рогожской заставы, но привозили сюда корзины из других губерний России, ближних и дальних. Каких чудес, бывало, здесь не насмотрится москвич… Какие потребности своего дома не удовлетворит. Большие корзины, бельевые, которые заменяли сундуки, были в основном одинакового традиционного плетения и цвета. А вот остальные... Самого разнообразного назначения: для писем и бумаг, визитных карточек, ниток — различных форм и величины, для чайных ложек на стол, для женского рукоделия, напольные и настольные, футляры для бутылок и четвертей, а узоры плетения можно сравнить разве что с кружевами.
Владимир Алексеевич любил этот магазин и постоянно заглядывал в него; переполнял свой дом корзинами, изыскивал им применение, доказывал их необходимость, а когда стала очевидна несостоятельность доказательств, покупал их впрок, для подарков, складывая у себя в кабинете.
"Родник" Марии Клавдиевны Тенишевой в Столешниковом переулке и магазином назвать трудно, это был скорее небольшой выставочный зал. Здесь показывались и продавались изделия талашкинских смоленских мастерских. "В Кривичах Смоленских, — писал о Талашкине Н. К. Рерих, — на великом пути в Греки этот Родник. Там многое своеобычно, дело широко открыто всему одаренному, всем хорошим поискам". Из этих слов было взято название магазина — "Родник". Художественные талашкинские мастерские продолжали дело абрамцевских. А "Родник" был тем местом, через которое стремились распространять красоту русской жизни, вернуть ее в быт взамен скороспелому массовому, фабричному производству. Деятельность таких художественных центров, как Абрамцево, Талашкино — а они были не единственными, — в конце концов заставила обратить внимание общественности на художественную красоту Руси, старательно вытесняемую, и было создано "Общество возрождения художественной Руси" — создано почти на государственном уровне, во всяком случае, тексту устава общества предшествовали написанные золотом слова: "Сердечно приветствую добрый почин учредителей Общества. Желаю быть осведомленным о всех его трудах и успехах. Николай". В состав общества входило немало государственных чиновников и титулованных особ помимо деятелей культуры. Но это был уже 1915 год.
Все, что предлагал "Родник", находило свой спрос и быстро исчезало из магазина. Но также быстро пополнялось. Чего там только не было: отдельные предметы мебели, выполненные по рисункам С. В. Малютина, стулья и буфеты, специальные лавки для обуви, резные полки и полочки, рамы для зеркал, фотографий, расписные балалайки, наличники для окон, солонки, ковши, расписные фонари, отдельные предметы женского туалета, целиком русские женские костюмы, выполненные смоленскими художницами, хотя никто их тогда художниками и не называл.
Замыкала Столешников переулок или начинала со стороны Петровки, как угодно, церковь Рождества, что в Столешниках, выстроенная в 1626 году при царе Алексее Михайловиче. Престольным праздником ее было Рождество. "Прежде в этот день, — пишет В. А. Гиляровский, — мирились враждовавшие семьи, к родителям являлись изгнанные или блудные дети, и их принимали, в этот день нельзя было отказывать. Всякая вражда кончалась, и водворялся мир. Так было в старой, очень старой России, еще не тронутой "культурой", когда еще существовал патриархальный русский быт".
Столешников по сравнению с другими улицами и переулками Москвы не был шумным даже в пору булыжных мостовых. Извозчики редко появлялись в его пределах, хотя пустующих квартир дома переулка не знали. Жили в Столешниковом самые обычные люди, что называется, среднего достатка. На одной площадке с Владимиром Алексеевичем жил фотограф Тропани, у которого не раз снимался Ф. И. Шаляпин.
Несмотря на тишину Столешникова, кабинет Владимира Алексеевича выходил во двор, летом зеленый, заполненный кустами сирени и шиповника, да кое-где по углам росли неизвестно кем посаженные липы, которые в революцию срубили на дрова.
Все книги Владимира Алексеевича, его рассказы и очерки, множество корреспонденции и репортажей создавались им в Столешниковом переулке. В конце своих книг он, как правило, ставил "Москва", но везде можно добавить "Столешников".
В. А. Гиляровский, думая написать о переулке как явлении Москвы, не предполагал говорить о собственном доме. Между тем дом дяди Гиляя был довольно ярким отражением старомосковского быта, своеобразным литературно-художественным центром, к которым Москва всегда тяготела.
В Москве широко и открыто принимали всех, кто посещал город. И дом дяди Гиляя был всегда открыт, при этом не только для Антона Павловича Чехова, Александра Ивановича Куприна или Константина Алексеевича Коровина — он был открыт для хитрованца, для наборщика, московского мастерового, приехавшего из далеких задонских степей гостя... Это не значило, что Владимир Алексеевич оставался для всех одинаковым. Бывало и по-другому, как в случае с московскими чаеторговцами, которые подмешивали в чай различную дрянь. Владимир Алексеевич разоблачил их в печати, они.пришли давать взятку, чтоб больше не писал, а пришлось испытать силу рук дяди Гиляя — спустил незваных гостей с лестницы.
В Столешниках у дяди Гиляя, как и в Москве, первым делом стремились накормить гостя. Семья состояла, кроме хозяина, из жены, дочери и няни Кормилы — так ее и называли. А какой неохватной величины были суповые кастрюли, сковороды, чайники, да и самовары не на четверых!
По всем комнатам дяди Гиляя — книги, подшивки газет, отдельные номера журналов, газетные вырезки, как во многих-многих домах Москвы, но у дяди Гиляя совсем не в идеальном порядке. Здесь ощущался водоворот живой, постоянно текущей жизни. "Порядок. У меня свой порядок", — говорил он, а то еще ответит, коль напомнят о порядке:

Если бес навел порядок, 
Будет в доме беспорядок.

Гостиничной чистоты и пустоты терпеть не мог. А вот Столешников любил. Отсюда отправлялся в свои путешествия по Москве, сюда возвращался. Дядя Гиляй любил маленькое уютное пространство Столешникова переулка, разбитое вдоль тротуаров фонарями, чугунными козырьками у парадных подъездов, любил лепной орнамент стен на домах, слуховые кукушки на крышах, словом, неповторимый узор московской улицы. Он знал Столешников во все времена года, все часы дня. Знал и любил.
Здесь, в Столешниковом, у себя дома, с удовольствием, с широтой ничем не стесненного русского гостеприимства и радушия принимал друзей. И беседовали в Столешниках дяди Гиляя с удовольствием и радостью, с убежденным азартом простые москвичи и знаменитые. И пели, как в Москве и России, с душой, сердечно, с любовью. Пел Федор Иванович Шаляпин, и это неудивительно, но пел и Александр Иванович Южин. И все, кто оказывался в тот день или вечер здесь, во главе с дядей Гиляем, присоединялись.
А то вдруг в Столешники придет письмо, скажем, от Дмитрия Ивановича Эварницкого, украинского историка Запорожья: "Сердечному другу Владимиру Алексеевичу и глубокоуважаемым Марии Ивановне с Надюшей уклоняюсь низенько. Мой поклон донесет вам слепой кобзарь Петр Хведорович Ткаченко. Послушайте его чудную игру на кобзе и спомните искренне любящего вас Д. Эварницкого. Укажите ему шлях до Белоусова и Телешева".
И слушали в Столешниках дяди Гиляя хозяин, его семья, приглашенные гости, друзья, готовые разделить радость впечатлений, оказать дань уважения искусству, проявлению таланта.
Дядя Гиляй любил Столешников еще и потому, что, как бы долго он где-то ни задерживался, можно было возвратиться домой пешком. Редакции всех газет недалеко. Литературно-художественный кружок рядом. Московское училище живописи, Малый, МХАТ, другие театры, даже Хитровка и Грачевка вполне досягаемы пешему ходу. По. Москве ходил много и с удовольствием, заглядывал во дворы, знал истории домов, улиц, иных домовладельцев и жителей, любил путешествовать по московским рынкам, возвращаясь в Столешников то со связками золотистого репчатого лука, а то с бараньим боком, который очень любил начинять гречневой кашей.
А когда за окнами наступала темнота, уходил к себе в кабинет и писал прозу, стихи, случалось, и о Столешниковом:

Под асфальтом звонок, гулок 
Промороженный гранит, 
Этот узкий переулок 
Тайны прошлого хранит.

И снова возвращался к прозе. Рассказывал, что знал, любил...
Много было толкований в определении жанра того, что успел рассказать, написать дядя Гиляй. Он молчал. Но однажды, совсем незадолго до того, как уйти навсегда, в ту самую тетрадь, где собирал записи о родном Столешниковом переулке, внес: "Нет, это не воспоминания старого писателя. Это просто рассказы дяди Гиляя, рассказываю о людях, которых знал, о быте, среди которого жил, писал о маленьких больше, чем о великих. Маленькие люди проще и ярче отражают в своей безыскусственности эпоху. Писал, молодея, для себя, отчеканивал для печати, а если читают, значит, во вкусах с читателями сходимся".