Романов А. Сказка Столешникова переулка // Красный Север. – 1983. – 08.12

Это было в начале зимы 1960 года. Тогда мы, трое вологжан—Сергей Викулов, Василий Белов и я — учились в Москве писательскому делу. Теперь, спустя много-много лет, выражение «учиться писательскому делу» у меня вызывает, конечно, улыбку, ибо писательство не приобретается дипломами, а дается человеку только судьбой, и талантом. Но тогда мы были молоды, учились: кто—па Высших литературных курсах, кто — в Литературном институте. И однажды, проходя по Столешникову переулку, увидели мемориальную доску из красного мрамора с темным барельефом Владимира Алексеевича Гиляровского. Мы с волнением остановились: вот дом, где жил наш земляк, знаменитый дядя Гиляй!
В Вологде есть улица его имени, а по холмам вдоль Кубенского озера тянутся проселки, которые помнят бурлацкую походку его самого, сына крепкоствольной нашей стороны. Бывая в родовых местах Гиляровского и слушая раскат синих волн, мы улавливали в природе его порывистый образ. Какие могучие русские черты!.. И теперь, вглядываясь в барельеф, чувствовали, что высечены они сильно и верно. И нас потянуло зайти в дом, к наследникам Владимира Алексеевича.
В тот вечер над Столешниковым переулком плыл самый первый снег. Он роился в свете фонарей и витрин, мерцал и веял высотой неба. Он сразу сблизил всех людей а всю Москву своей пушистой сказкой. И мы решились! Весело стряхнув белые воротники, поднялись на третий этаж; заветного дома. На наш звонок (и впрямь как в сказке!) дверь открыла девушка. В ее крупных глазах, красиво оттененных черными бровями, не было удивления при виде незнакомых людей, а сверкал свет молодого любопытства. При слове «Вологда» дверь распахнулась настежь, и девушка, по-домашнему поманив нас рукой, уже упорхнула вглубь квартиры, и до нас доносился лишь ее звонкий голос: «Виктор Михайлович, у нас вологжане!».
Мы не успели и оглядеться, как в прихожую вышел сухощавый пожилой человек с умным, чуть прищуренным в улыбке взглядом. В нем светилось то спокойное благородство, которое приобретается большой ученостью и долгой жизнью.
— Лобанов Виктор Михайлович,— назвался он и, скользнув по каждому из нас проницательным прищуром, гостеприимно подал нам свою легкую руку.— А это Катя, — все с той же доброй улыбкой показал он на встретившую нас и пылавшую смуглым румянцем девушку. — Мы рады вам. Раздевайтесь, проходите.
Вообще-то это было удивительно: вырваться из шумной уличной толчеи и вдруг, вот так просто, оказаться в знаменитой московской квартире, в ее светлом и тихом окружении. Ведь это по только лишь стряхнуть шапки в подъезде да взбежать вверх на третий этаж, а пройти по тем ступеням, по которым в гости к хлебосольному Гиляровскому заходили Толстой, Чехов, Бунин, Куприн, Успенский, Горький, Маяковский, Есенин, Шаляпин... От перечисления великих имен робеет перо. А сколько здесь прошло блистательных художников, актеров и журналистов! Да мало ли всякого другого бывалого народа, в ком кипели сильные страсти и домыслы! Нет, это не только лишь подняться вверх на третий этаж да нажать кнопку звонка, а это значит подняться сердцем и умом в высь той талантливой русской жизни, которая мощно гудела здесь, в самом центре Москвы, и ощутить всем своим существом неразрывную с пей и поныне нашу связь.
Вот какое чувство горело в нас, когда мы вошли в гостиную вслед за Виктором Михайловичем и Катей. Лишь позднее мы узнали, что Виктор Михайлович—член-корреспондент Академии художеств, заслуженный деятель искусств РСФСР, и что именно он сохранил в целости творческое наследие Гиляровского, своего тестя, и квартиру в прежнем виде, и все фамильные ее традиции. В таком нелегком и щепетильном деле помощницей ему была Екатерина Георгиевна Киселева, а в тот далекий вечер — просто Катя, родственница Гиляровского и тоже искусствовед. Повторяю, все это узнали мы позднее, а в первые минуты знакомства стеснительно перетаптывались посреди гостиной, похожей на музейный зал, и не решались, несмотря на настойчивые приглашения, присесть. Да и как присядешь, если вот этот желтый диван называется толстовским, а тот, со старинной подставкой для трости — чеховским. А с просторного холста, кажется, герасимовской кисти, смотрел на нас внимательно и добродушно в вольной богатырской позе сам Владимир Алексеевич Гиляровский...
Громадное расстояние между историческими именами и ныне живущими людьми преодолевается лишь сознанием своего духовного родства. Только в этом случае преодоление времени легко и освежительно. И мы в самом деле, но переставая тому удивляться, довольно скоро освоились с обстановкой, где на каждом шагу—то книги, то полотна, то фотографии со знаменитыми автографами. Будто оставлены они вчера, будто с этими прославленными творцами великой русской культуры мы только что разминулись в снежном Столешниковом переулке. Вот что делает с нами единая любовь к Родине!..
Виктор Михайлович Лобанов сидел в кресле во главе стола, а мы — рядом, на венских стульях. Над столом висел подобный спокойному солнышку старинный абажур. Катя, уже в фартуке, с улыбкой появляясь в гостиной, что-то доставала из огромного резного буфета и вновь уносила улыбку на кухню. От нее веяло радостным ветерком. И всем было хорошо. Виктор Михайлович расстегнул свою серую домашнюю куртку, под которой белела простая рубашка, и свободно откинулся в кресло. Лицо у него узкое, острое, с чуть выдвинутым вперед подбородком и с чуть отклоненным назад большим, в залысине, лбом. Особую остроту лицу придавали глаза—маленькие, зоркие, цепкие. Выражение легкого лукавства поминутно сменялось выражением глубокого интереса к собеседникам. Он, казалось, ничем не подчеркивал свою академичность, наоборот, вроде бы даже отстранялся от нее, однако и в простоте его, совершенно естественной, сквозила все-таки значительная непростота.
Разговор шел, понятно, о Владимире Алексеевиче Гиляровском и его знаменитом на всю Россию литературно-художественном окружении. Потом, спустя десять лет, когда не станет среди нас уже самого Виктора Михайловича Лобанова, мы с особым уважением прочитаем его последнюю книгу «Столешники дяди Гиляя», где широко развернута картина жизни мятежного Гиляровского. А в то первое застолье мы завороженно смотрели на удивительного рассказчика, говорившего тихо и медленно о людях, бывавших здесь, и чьи многотомные собрания классических сочинений ныне у всех и книжных шкафах. Лев Николаевич, Антон Павлович, Алексей Максимович, Владимир Владимирович, Сергей Александрович... боже мой! Какая счастливая судьба у этого человека, пожимавшего всем им руки и слушавшего их будничные разговоры, а теперь вот перед нами неторопливо вспоминавшего о них, как о добрых знакомых, называя любовно по именам и отчествам. Лобанов казался нам каким-то чародеем. Он запросто и очень зримо сдвигал в одно целое разные десятилетия и оживлял минувшее время для нынешнего. Когда мы слушали его, то нам представлялось, что левой рукой он касался прошлого, а правой — здоровался с будущим. И добытые трудом многих художников истины он нес бережно и уважительно, как бы перекладывая их из левой ладони в правую, открытую новым дням. Для этого дела надо обладать дарованием высокого понимания национальной русской культуры.
На столе перед нами вскоре появилось большое старинное блюдо, окаймленное голубой глазурью и наполненное стопкой горячих блинов. И над столом — Катя. Ее молодое лицо, полуобнаженные полные руки, красивое вечернее платье — все дышало праздником. И закружились на столе расписанные цветами тарелки, зазвенели серебряные вилки, ножи и ложечки, засверкали вазочки с вареньями, замерцали золотистые чайные подстаканники и крохотные, узорного стекла стопки и водрузился в центре всего этого сияния графинчик с хорошим вином. Вот она, фамильная традиция Гиляровских — широкий стол, дружный уют и откровенные беседы о жизни и искусстве!
— Именно в это время,— сказал Лобанов, посмотрев на большие, в замысловатой бронзе часы,— к Владимиру Алексеевичу и приходили на вечерние чаи его друзья и приятели. Опаздывал только Федор Иванович, у него концерты, спектакли, но когда он забегал, то слышали его голос уже с лестницы...
— Значит, мы пришли вовремя,— пошутил, кажется, Сергей Викулов.
— Да, да! Как это важно прийти вовремя! — оживился Виктор Михайлович, и веселая реплика сразу превратилась в значительную мысль. И завязался разговор о художественном образе каждого нового поколения, уловить и выразить который дано лишь немногим, и то — в какой-то счастливый первоначальный момент, но зато уж—навсегда. Будь это поэзия, проза или живопись. Наши рассуждения об этом извечном таинстве искусства показались интересными Виктору Михайловичу, и, возможно, потому он сказал Кате:
— Пусть вологжане оставят у нас свои автографы и напишут что-нибудь экспромтом.
И вот перед нами широкий, толстый, в золотистом переплете альбом, похожий на старинный фолиант. Открыли мы его и вновь оробели: на прекрасной бумаге автографы и попутные слова Чехова, Мамина-Сибиряка, Леонида Андреева, Алексея Толстого, Шаляпина, Ермоловой, Паустовского, Павла Корина... Ослепленные величественностью таких росписей, мы сразу спрятали в карманы свои авторучки, но Виктор Михайлович все-таки настоял на своем. Но что писать? Что можно сочинить в одну- две минуты? Не помню уж, что написали мои друзья, а сам оставил в этом домашнем фолианте Гиляровских четыре торопливые строки.

Теперь-то я отлично знаю,
Что ничего отрадней нет,
Чем заглянуть на яркий свет
В квартиру дядюшки Гиляя.

...Расставались поздно, уже друзьями— тaк живителен дух Столешникова переулка, так; соборно распахнуто само имя Владимира Алексеевича Гиляровского, так душевны и умны его наследники. После этого случая мы не раз заходили сюда, чтобы повнимательней разглядеть уникальные сокровища огромной, но тесной от них квартиры: великое множество работ знаменитых художников и горы книг с дарственными надписями.
Только первое впечатление свежее всего осталось в памяти. Оно подобно первому снегу, укрывшему молодую зелень озими. Потом будут другие снега, метельные, густые, даже более ослепительные, чем самый ранний снег, но лишь он связует землю с небесами, лишь он под глубокими напластованиями времени хранит в себе чистоту и трепетность своей поры. Копни поглубже, до самой озими — и вновь опахнет лицо свежее дыхание давних, но всегда молодых для памяти облаков.