назад | содержание | вперед

A.H. Захаров
Контуры поэтического мира Николая Клюева

Николай Алексеевич Клюев создал в своем творчестве сложный мифопоэтический мир, который хотя и претерпевал изменения, но оставался единым и цельным.

Истоки образного мира поэта лежат в его знании жизни, быта, фольклора русского и многих иных народов, канонической и апокрифической христианской мифологии (в том числе хлыстовства и скопчества), других традиционно-религиозных и языческих верований. Библия, Евангелия, Псалтирь, Коран, «Огненный Талмуд», «Мужицкие Веды», «Голубиная книга» и другие источники питали поэзию Клюева. «Эгоцентризм – и соборность, ласковость – и суровость, крепость веры – и повышенный эротизм, доходящий до вакхического экстаза, песнотворчество и иконное искусство – и отвержение всего внешнего и мирского; наконец, православие – и хлыстовство с некой склонностью к демонизму; русский исконный и крепкого настою национализм – и склонность к всемирному общению и братству народов,– вот тот пестрый, противоречивый мир идей и бытовых навыков и обыков, образов и догм, сексуальных устремлений (и уклонений) и аскетизма,– мир, в котором вырос и воспитался юный Клюев» [1].

В художественном мире Клюева присутствует «сонм богов»: Саваоф, Будда и Магомет, «Зороастр, Христос и Брама», Перун, Велес, «Макоша Морок» и другие древнеславянские идолы; «Авось и Низги – наши боги / С отмычкой, с кривым ножом» («Багряного Льва предтечи...»), «Бог предзимний, пушистый Ай-Кюмерки» («Октябрьские рассветки и сумерки...»), «Сын Бездны семирогий» («Громовые, владычные шаги...») и др., вплоть до «Красного Бога» («Из "Красной газеты"»).

Верховным божеством, творцом Вселенной в стихах поэта является «мировой Отец», «Сребробородый, древний Бог» («Чу! Перекатный стук на гумнах...») Саваоф: «В каждом облике и миге / Наш взыскующий Отец» («Голос из народа»). Однако чаще всего упоминается «Саваофов Сын» – Иисус Христос:

Он есть Альфа, Омега, 
Шамаим и Серис,
Где с Ефратом Онега 
Поцелуйно слились.
(«Вышел лен из мочища..»)

Очень редко появляется словосочетание Святой, или «Божий Дух».

Главный же образ художественного мира поэта – Мать в разных ее ипостасях: «Мать-Предвечность» и «Жизнь-Праматерь», «мамка-История» и «Вселенская (или Вселенная) мать», «Солнцева баба» и «Мать-природа», «Богородица наша Землица» и «мать-сыра-земля», «Дева-суша и Матерь вод», «матерь пустыня» и «Волга-мать», «мать-дубрава» и «мать-глухомань», «мать-вьюга» и «Тишина-Богомать», «Матерь света» и «Материнская вещая тьма!», «праматерь Ева» и «родина-мать», «Матерь-Русь»; «мать-изба» и «мать-печка», «Волюшка-мать» и «Мать-Красота», «Мать-суббота» и т.д. Этот ряд можно продолжать: все творчество Клюева – это «Песнь о Великой Матери» (так называется и одна из лучших его поэм). У Клюева «основа всего и вся, душа мира – Великое Женское Начало – четвертая Ипостась Божия – София, Мать-сыра земля, Христородица. Правда, не Дева, не Жена, а Мать. Но – женское начало» [2].

Клюевское мироздание построено очень сложно, и его еще долго предстоит разгадывать:

Мы блаженны, неизменны, 
Веря, любим и молчим, 
Тайну Бога и вселенной 
В глубине своей храним.
(«Наша радость, счастье наше...»)

В основание своего художественного мира поэт положил разные, на первый взгляд, противоположные идеи и принципы – земные и небесные, религиозные и житейские, реальные и фантастические, христианские и языческие, психологические и биологические, художественные и научные.

Мифопоэтический мир Клюева состоит из трех традиционно-мифологических сфер: Земли, Рая и Ада. Однако положив в основу эту троичную схему вертикального пространства, поэт создал свой оригинальный художественный мир – сложный, многогранный, меняющийся. Каждая из этих частей клюевского космоса представляет собой разветвленную систему сквозных образов.

В любой мифопоэтической модели мира очень важна его середина, мировая ось, центр пространства. Таким центром, серединой мира может быть не только древо, гора, пуп вселенной, столб, крест, храм, колодец, изба, но и их части – горка в деревне, алтарь в храме, очаг или божница с иконой в избе и т.п., так как «категория середины дробится, поскольку каждый сакрализованный мезокосм (страна, город, дом и т.д.) имеет свой особый центр, для каждого конкретного ритуала единственный, и в то же время выступающий в качестве ипостаси "космической середины", мировой оси... центр не только источник космической гармонии, но и эмбрион вселенной, зародыш мира» [3]. У Клюева есть почти все названные образы-символы середины:

Из пупа вселенной три дуба растут: 
Премудрость, любовь и волхвующий Труд.
…………………………….
Мы, рать солнценосцев, на пупе земном 
Воздвигнем стобашенный, пламенный дом.
(«Песнь солнценосца»)

Полощется в озере маковый свет, 
В пеганые глуби уходит столбом 
До сердца земного, где праотцев дом.
(«В селе Красный Волок пригожий народ...»)

Бревенчатый сон предстает наяву: 
Я вижу над кедрами храма главу...
И тепля ущербы, Христова рука 
Крестом увенчала труды мужика.
(«Песнь о Великой Матери»)

Я по алу левантину 
Расписной разброшу стёг, 
Вышью Гору Соколину, 
Белокаменный острог.
(«Посадская»)

Но чаще всего три космические сферы в поэтическом мире Клюева связывает Мировое дерево – образ, существующий в мифологиях почти всех народов [4]. Поэт создал целую цепь сквозных образов дерева как многозначного символа.

Символ этот вырастает из образов конкретных деревьев в ранних стихах Клюева – сосны, ели, кедра, ивы, ракиты, вербы, ветлы, вяза, березы, осины, яблони и др., образующих бор, рощу или сад. Среди них лирический герой-поэт тоскует «о райских кринах» («Я говорил тебе о Боге...»), ему видятся «кущи Рая впереди» («Путь надмирный совершая...»), «Райских кринов лес» («Лестница златая...»). Земное дерево в воображении поэта вырастает, дотягивается до этого райского сада: «Помялища сосен в небеса стучат...».

Постепенно облик «небесного» дерева принимают неземные предметы и явления: «Туча – ель, а солнце – белка» («Смертный сон»), «дней листопад» («Ель мне подала лапу, береза серьгу...») и т.п. И, наконец, появляется образ «мирового древа»:

Уж ты стань, солдат, быстрой векшею, 
Лезь на тучу-ель к солнцу красному. 
А оттуль тебе мостовичина 
Ко Маврийскому дубу-дереву.
(«Небесный вратарь»)

Мы слетелись, птицы умные, 
На совет, на думу крепкую, 
Со того ли саду райского – 
С кипариса – Божья дерева.
(«Песня о соколе и о трех птицах Божиих»)

Образ этот становится важным не только в структуре клюевской вселенной, но и в его словесно-образной системе, принимая разные облики: «Огненного древа» («Громовые, владычные шаги...»), «огненного баобаба» («На помин олонецким бабам...»), «древа жизни» («На овинной паперти Пасха...») и т.п.

Стоголовые Дарьи, Демьяны 
Узрят Жизни алое древо: 
На листьях роса – океаны, 
И дупло – преисподнее чрево.
(«Братья, это корни жизни...»)

Дерево, в соответствии с христианской традицией, ассоциируется у Клюева также с крестом, на котором был распят Христос («Войти в Твои раны – в живую купель...»). Оно растет и на земле, у крестьянской избы:

Ель покоя жилье осеняет,
А в ветвях ее Сирин гнездится:
Учит тайнам глубинным хозяйку.
(«Поддонный псалом»),

И на небе: древо-заря, «райское древо» («Баюкало тебя райское древо...»), и в аду – «древо зла» («Потные, предпахотные думы...»). Это и «Словесное дерево» («Оттого в глазах моих просинь...»):

Золотые дерева 
Свесят гроздьями созвучья, 
Алконостами слова 
Порассядутся на сучья.
(«Миллионам ярых ртов...»)

«И Бог зеленеет побегом ветловым» («Поле, усеянное костями...»), и человек (поэт, лирический герой Клюева) – это тоже дерево («Я – древо, а сердце – дупло...»; «Хозяин сада смугл и в рожках...» и др.), и сердце, и душа, и песни его – от дерева («Я человек, рожденный не в боях...»; «Где пахнет кумачом – там бабьи посиделки...»). Оно растет везде, в самых неожиданных местах:

Предзимняя душа, как тундровый олень, 
Стремится к полюсу, где льдов седая лень, 
Где ледовитый дуб возносит сполох-сень, 
И эскимоска-ночь укачивает день.
(«В заборной щели солнышка кусок...»)

Время, как шашель, в углу и за печкой 
Дерево жизни буравит, сосет.
(«"Умерла мама" – два шелестных слова ...»)

Из ковриги цветом нетленным 
Взрастет златоствольный крин
«Чернильные будни в комиссариате»

Таким образом, клюевское дерево, являющееся вертикальным стержнем, осью его поэтического мира, – это также символ жизни и смерти, добра и зла, познания и творчества.

Центром клюевской вселенной, главной ее составной частью является «мать-сыра-земля», «Земля – Саваофовых брашен кроха» («Белая Индия»):

Меж тучных, глухих и скудельных земель 
Есть Матерь-земля, бытия колыбель, 
Ей пестун-Судьба, вертоградарь же – Бог, 
И в сумерках жизни к ней нету дорог.
(«Есть горькая супесь, глухой чернозем...»)

Земля в художественном мире поэта представлена полно и разнообразно: материки и океаны, континенты и страны, деревни и города, поля и леса... Земные пейзажи чаще всего оцерковлены, обожествлены. Вот характерный пример:

Лесные сумерки – монах
За узорочным часословом. 
Горят заставки на листах 
Сурьмою в золоте багровом.
И богомольно старцы-пни 
Внимают звукам часословным. 
Заря, задув свои огни, 
Густеет венчиком иконным.
…………………………….
Забвенье светлое тебе, 
В многопридельном хвойном храме, 
По мощной жизни, по борьбе, 
Лесными ставшая мощами!
(«Лесные сумерки – монах...»)

В центре земного художественного мира Клюева стоит «мать-изба»: «Беседная изба – подобие вселенной: // В ней шолом – небеса, полати – Млечный Путь» («Где пахнет кумачом – там бабьи посиделки...»; см. также «Рожество избы» «Избу строят», «Изба – святилище земли...», «Изба – богатырица...», «По мне Пролеткульт не заплачет...» и мн. др.). Об этом и в статье Клюева «Самоцветная кровь»: «"Избяной рай" – величайшая тайна эзотерического мужицкого ведения: печь – сердце избы, конек на кровле – знак всемирного пути». Мир избы с печью, божницей, с «избяным светилом» – ковригой и другими атрибутами занимает особое место в «избяных песнях», в «травяных псалмах», в поэзии Клюева.

Языческие, христианские и бытовые крестьянские особенности поэтического мышления Клюева диктуют существование в его избе-космоса трех «центров» – очага («матери-печи»), божницы и ковриги. Образ очага (как языческого символа), печи с лежанкой появляется уже в ранних стихах поэта («Ты всё келейнее и строже...»; «Верить ли песням твоим...»; «Я дома. Хмарой-тишиной...» и др.): «смежив печурки-веки, // Теплынью дышит печь – ночной избы лицо» («Сготовить деду круп, помочь развесить сети...»). И проходит он через всю поэзию Клюева – через его поэмы («Тоскуют печи по ковригам» – «Погорельщина») и стихотворения: «Я человек, рожденный не в боях, // А в горенке с муравленою печкой...» (1933).

Такой же долгий «путь» в творчестве Клюева проделывает и сквозной образ божницы (как христианского символа) с иконой и лампадкой:

Изба засыпает. С узорной божницы 
Взирают Микола и сестры Седмицы.
(«Запечных потемок чурается день...», 1913)

Я отдал дедовским иконам 
Поклон до печени земной.
(«Недоуменно не кори...», 1930-е годы)

Живой облик в стихах поэта принимает и коврига (как символ крестьянского труда и быта) – «избяное светило»:

В ржаном золотистом сияньи
Коврига лежит на столе,
Ножу лепеча: «Я готова 
Себя на закланье принесть».
( «Коврига»)

В цикле «Долина Единорога» она превращается во Вселенную:

Сократ и Будда, Зороастр и Толстой, 
Как жилы, стучатся в тележный покой. 
Впусти их раздумьем – и въявь обретешь 
Ковригу Вселенной и Месячный Нож – 
Нарушай ломтей, и Мирская душа 
Из мякиша выйдет, крылами шурша.
(«Белая Индия»)

Любой атрибут избы (а не только печь, божница и коврига) может стать ее символом-заменителем (см., например, цикл «Избяные песни»), а сама изба в поэзии Клюева – символом деревни, Руси, Земли, Вселенной и даже таинственного всеобщего «Оно»:

Оно не микроб, не Толстой, 
Не Врубеля мозг ледовитый, 
Но в победья час мировой, 
Когда мои хлебы пекутся, 
И печка мурлычет, пьяна 
Хозяйской, бобыльною лаской, 
В печурке созвездья встают, 
Поет Вифлеемское небо, 
И Мать пеленает меня – 
Предвечность в убогий свивальник.
…………………………
В избе, под распятьем окна 
За прялкой Предвечность сидела, 
Вселенскую душу и мозг 
В певучую нить выпрядая.
………………………….
В избу Бледный Конь прискакал, 
И свежестью горной вершины 
Пахнуло от гривы на печь, – 
И печка в чертог обратилась...
………………………….
«Изыди» – воззвали Миры, 
И вышло Оно на дорогу... 
В миры меня кличет Оно 
Нагорным пустынным сияньем.
(«Белая повесть») [5]

В «сердце избы» («Белая Индия»), где «Индия в красном углу», «где все разноверья и толки, – там юных вселенных зачатки» («О ели, родимые ели...»). «Из избы вытекают межи, // Русские тракты, Ломоносовы, Ермаки...» («Из избы вытекают межи...»). Изба может стать колесницей или лошадью, а Россия – обозом или птицей:

Изба – колесница, колеса – углы, 
Слетят серафимы из облачной мглы, 
И Русь избяная – несметный обоз! – 
Вспарит на распутьи взывающих гроз...
(«Есть горькая супесь, глухой чернозем...»)

Солнце избу взнуздало – 
Бревенчатого жеребца, 
Умчимся в эскуриалы, 
В глагол мирового Отца.
(«Солнце избу взнуздало...»)

Но земля в творчестве Клюева ассоциируется не только с избой, но и с человеком (лирическим героем, поэтом): «Шар земной – голова, тучи – кудри мои, // Мозг – коралловый остров, и слезку певца // Омывают живых океанов струи» («В васильковое утро белее рубаха...»). «Бесконечное приравнение мира как целого к своим органам, "физиологизация" космоса, представление космоса в качестве внутренней работы органов Бога и – Клюева, – это резко бросается в глаза уже в раннем творчестве поэта» [6].

Но у него не только Вселенная – человек, но и человек – Вселенная или страна:

Ладони, бедра, голова – 
Моей страны осиротелой 
Материки и острова.
………………….
Вот остров Печень. Небесами 
Над ним раскинулся Крестец.
………………………….
Но дальше путь, за круг полярный,
В края Желудка и Кишок,
Где полыхает ад угарный
Из огнедышащих молок.
( «Путешествие»)

А в силу принципа всеобщего метаморфизма, отталкиваясь, например, от образа «человек-осетр», Вселенная у Клюева не только очеловечивается, но и оживотнивается:

Кит-солнце, тресковые луны 
И выводки звезд-осетров 
Плывут в океанах, где шхуны 
Иных, всемогущих ловцов.
………………………………….
Мережи с лесой осетровой 
Протянут над бездной ловцы: 
На потрохи звездного лова 
Сбежатся кометы-песцы.
Пожрут огневую вязигу,
Пуп солнечный, млечный гусак...
(«В зрачках или в воздухе пятна...»)

Не менее подробно говорится в стихах Клюева и о «райской» сфере Вселенной: рай небесный и земной, избяной и запечный, телесный и душевный или духовный, настоящий и будущий («чаемый град»).

Рай для поэта прежде всего «иная земля», «Богоотеческое жилище» и «нетленный сад» «у лучезарных райских рек»:

Под низкой тучей вороний грай, 
За тучей брезжит Господний рай.
(«Под низкой тучей вороний грай...»)

«... Там столы стоят неуедные, 
Толокно в меду, блинник масленый; 
Стежки торные поразметены, 
Сукна красные поразостланы».
(«Небесный вратарь»)

В этот рай попадают только праведные души умерших («Дух возносят серафимы к Саваофу, // Телеса на Иисусову Голгофу» – «Ах вы, други – полюбовные собратья...»):

Где страдателям уготованы 
Веси красные, избы новые,
Кипарисовым тесом крытые, 
Пожни сенные – виноград-трава, 
Пашни вольные, бесплатежные...
(«Поминный причит»)

Как природа у Клюева – это божественный храм, так и христианский рай – это идеальная изба (или деревня, или Русь) на небесах. В такой же рай ангелы несут и душу умершей матери лирического героя:

«Мы матери душу несем за моря, 
Где солнцеву зыбку качает заря, 
Где в красном покое дубовы столы 
От мис с киселем словно кипень белы, – 
Там Митрий Солунский, с Миколою Влас 
Святых обряжают в камлот и атлас, 
Креститель Иван с ендовы расписной 
Их поит живой Иорданской водой!..»
(«Четыре вдовицы к усопшей пришли...»)

Однако главной мечтой поэта было стремление увидеть «пшеничный», «избяной», «запечный» рай на земле, а в нем Русь, ее жителей, в том числе и лирического героя-поэта («О, простите, примите // В рай запечный меня!» – «Я родился в вертепе...»):

Пир мужицкий свят и мирен 
В хлебном Спасовом раю, 
Запоет на ели Сирин: 
Баю-баюшки-баю.
(«Поддонный псалом»)

Будущий рай как символ счастливой жизни Клюев воплощает в образах града Китежа, Белой Индии, небесного Иерусалима или Иордана и даже «пламенеющего ленинского рая» («Братья, сегодня наша малиновая свадьба...»). Еще в одном из своих ранних стихотворений поэт мечтал: «Он придет, нерукотворный // Век колосьев золотых» («Наша радость, счастье наше...»). А голос свыше вещал:

«Погублю Ум Зла Я Умом Любви, 
Положу препон силе Змиевой, 
Проращу в аду рощи тихие, 
По земле пущу воды сладкие, –
Чтобы демоны с человеками 
Перстнем истины обручилися, 
За одним столом преломляли б хлеб, 
И с одних древес плод вкушали бы!..»
(«Скрытный стих», 1914)

Но на пути к этому «золотому веку» стоят темные силы зла, символом которых является ад и его владыка Дьявол, Сатана (Вельзевул, «Лючифер»), «Сын Бездны семирогий»:

Могильный бык, по озеру крыло,
Ощерил пасть кромешнее пещеры:
»Мне пойло – кровь, моя отрыжка – зло,
Утроба – ночь, костяк же – камень серый».
(«Громовые, владычные шаги...»)

Образ ада воплощен в поэзии Клюева наглядно и многогранно. Это – «воронка адская», уходящая в «Глуби Глубин», в «бездны темноты», где существует целая «подземная страна», покрытая «обугленным лесом», в котором находится «преисподнее чрево», «бездонная пасть», «адская нора», «где стены из костей и своды из черепов» («Господи, опять звонят...»). В центре «окромешного ада» – «горн», пылающий «геенским пламенем», освещающий «сумрак гробовой», «адские камни» «мертвенного свода» и изрыгающий серный смрад. Из этого «адского кромешного сундука» «убийственный люк» ведет «в Смерть» («Белая Индия»).

Неугасимое пламя, 
Неусыпающий червь... 
В адском погибельном храме
Вьется из грешников вервь.
В совокупленьи геенском 
Корчится с отроком бес... 
Чрево мне выжгла геенна, 
Бесы гнездятся в костях.
Выведи, Боже распятый, 
Из преисподней земли.
(«Неугасимое пламя...»)

Ад является также «дуплом вечного древа» («Братья, это корни жизни...»). Адом на земле для Клюева видится город – «ад электрический», «Ад заводский и гиблый трактир»: «Город – дьявол копытами бил, // Устрашая нас каменным зевом» («Из подвалов, из темных углов...»), куда черт «увел» из деревни лирического героя: «Дьявол злой, тонконогий // Объявился в лесах... // И увел меня дьявол // В смрадный каменный ад» («Я родился в вертепе...»). Но он нашел в себе силы возвратиться назад:

Я бежал в простор лугов 
Из-под мертвенного свода...
(«Бегство»)

Однако бесы и бесенята, вампиры и колдуны, демоны и лешие живут везде:

Есть бесы молчанья, улыбки, 
Дверного засова и сна... 
В гробу и в младенческой зыбке 
Бурлит огневая волна.
В кукушке и в песенке пряхи 
Ныряют стада бесенят...
(«Не верьте, что бесы крылаты...»)

«Ад зияет в гусаре и в патере» («По Керженской игуменье Манефе...»), есть «чернильный ад... преисподняя из строк» («Бумажный ад...») и т.п. Повсюду на земле живут оборотни, мелькают «рогатые тени».

Но поэт верил, что наступят времена, когда темные силы будут побеждены силами добра и света, «Спицы мамины свяжут Нетленное» («У вечерни два человека...») и на земле воцарится «Дева-Любовь».

Силой, способной воплотить в жизнь мечты народа и поэта, Клюеву казалась Революция, образ которой он создает, ожидая, а затем и приветствуя события 1905 и 1917 гг.: «Мы новою жизнью теперь заживем» («Гимн свободе», 1905). О двух революциях 1917 г. поэт с пафосом писал во многих стихотворениях, циклах и сборниках с характерными названиями: «Февраль», «Песнь Солнценосца», «Красная песня», «Товарищ», «Коммуна», «Революция», «Ленин», «Красный рык», «Огненный лик», «Богатырка», «Ленинград» и др.

В феврале 1917 г., как показалось лирическому герою Клюева, пришел долгожданный час освобождения, который он называет «золотым победительным» и «солнцеповоротным»: «Оборвалися цепи насилья // И разрушена жизни тюрьма!» Казалось, что скоро на земле наступит рай: «Будет мед на домашней краюхе» («Красная песня»), «Моря мирского калача // Без берега и дна» («Февраль»). «Пробудился народ-Святогор»: «Он воскрешенный Иисус, // Народ родной страны». «Все племена в едином слиты»: «Иже Херувимы // Повенчали Вологду с Багдадом», «покумились» «Литва – с кряжистым Пермяком, // С Карелою – Туркмен», как и все религии: «берестяный Спас // Лобзает шафранного Браму»; «У пудожской печи хлопочет феллашка, // И в красном углу Медноликий Будда».

Начинается новый, «Ослепительный век», «Всемирного солнца восход – // Великий семнадцатый год»: «Мы – кормчие мира, мы – боги и дети, // В пурпурный октябрь повернули рули» («Солнце Осьмнадцатого года...»). Поэт произносит здравицы в честь коммуны и советской власти: «Да здравствует Коммуна – // Багряная звезда!.. // Да здравствуют Советы, // Социализма строй!» («Песнь похода», 1919). Именно в это время Клюев вступает в партию большевиков.

Изменился и его поэтический мир – произошло перемещение, перераспределение составных частей клюевского космоса: рай сошел (или вот-вот сойдет!) с небес на землю, и в нем теперь не только крестьянин, но и рабочий (город из ада превратился – или переместился – в рай). «Самый крестьянский» поэт воспевает единение «железного завода» и «степной хаты»:

Обернется солнце караваем, 
Полумесяц – ножик застольный, 
С избяным киноварным раем 
Покумится молот мозольный.
(«Се знамение: багряная корова...»)

Как видим, революция осмысляется Клюевым все в тех же образах рая и ада, Бога, Богоматери и других, важнейших Для всего его поэтического мира. Но возникают и новые, советские образы-символы: «То к серпу на солнечных донцах // Пожаловал молот-брат» («Меня хоронят, хоронят...»). Восторг и опьянение первыми месяцами свободы, впрочем, быстро прошли, ведь началась «на Бога охота, // Библия дождалась пинка» («Проснуться с перерезанной веной...»): «На ущербе красные дни, // Наступают геенские серные». «Погибла Россия»: «Земля не питает, не робит, // В амбаре пустуют кули... // На солнце саврасом и рябом // Клюв молота, коготь серпа»(«Потемки – поджарая кошка...»). «Октябрь обманул и упования Клюева-старовера, и чаяния Клюева-мужика, и надежды Клюева-славянофила и федоровца, и мечты Клюева-поэта: "Древо песни бурею разбито...", "Китеж-град ужалил лютый гад", "Не хочу коммуны без лежанки"» [7]. Теперь уже поэт по-иному объясняет смысл красного цвета – символа советской власти: «Кровохарканьем Бог заболел, – // Оттого и Россия пурпурна. // Ощенилась фугасом земля, // Динамитом беременны доли» («Говорят, что умрет дуга...»). Пришла «Красная Гибель» («Незабудки в лязгающей слесарной...»), и революционная Россия не мать лирическому герою («Мне революция не мать...»), а мачеха или теща:

Ты Рассея, Рассея теща, 
Насолила ты лихо во щи, 
Намаслила кровушкой кашу 
Насытить утробу нашу!
(«Деревня», 1926)

Поэтический мир Клюева еще раз претерпевает существенные изменения: снова происходит перемещение его составных частей. С иконы сбежали Божья мать и святой Егорий: «На божнице змий да сине море!» («Погорельщина»). Теперь

...разруха пасет отары 
Половецким лихим кнутом, 
Оттого на Руси пожары 
И заплакан родимый дом.
(«От иконы Бориса и Глеба...»)

И мужик бездомный и безбожный 
В пустопольи матом голосит.

Нам же рай смертельный и желанный, 
Где проказа пляшет со змеей!
(«Старикам донашивать кафтаны... между 1929 и 1932)

Гибнет клюевская избяная Русь, превращаясь в дьявола:

Деревня – смертная пурга, 
Метелит друга и врага, 
Вонзив в безвестное рога, 
Деревня – вепрь и сатана...
(«Деревня – сон бревенчатый, дубленый...», 1932)

Поэт уже не вспоминает даже о будущем рае, потому что все превратилось в сплошной ад: дом, деревня, Россия, Земля.

Во второй половине 20-х и в 30-е годы лирический герой-поэт отказывается воспевать новый порядок, установленный революцией, ее победы и достижения:

Меня октябрь серпом грозы, 
Как иву, по крестец обрезал 
И дал мне прялку из железа 
С мотком пылающего шелка, 
Чтобы ощерой костью волка 
Взамен затворничьей иглы 
Я вышил скалы, где орлы 
С драконами в свирепой схватке.
(«Меня октябрь настиг плечистым...», 1933)

Наоборот, он с горечью пишет о погибели русской земли в поэмах «Деревня», «Погорельщина», «Песнь о Великой Матери» и особенно в цикле «Разруха», оплакивая «родину-вдовицу», лишенную Бога: «Плачь, русская земля, на свете // Злосчастней нет твоих сынов» («Есть демоны чумы, проказы и холеры...», 1934). И один из этих сынов – лирический герой поэзии Клюева, как и сам поэт, для которого огромный мир постепенно сужается (Нарым – Больница – Кладбище – Могила):

В вершинах пляска ветродуев, 
Под хрип волчицыной трубы 
Читаю нити: «Н.А.Клюев, – 
Певец олонецкой избы!»

Я умер! Господи, ужели?!
(«Есть две страны: одна – Больница...», 1937)

В октябре 1937 г. Клюев был расстрелян. Его последнее пророчество не сбылось: нет даже могилы. Однако живет созданный им, «руссейшим из русских поэтов» [8], неповторимый художественный мир. Мифопоэтические средства, из которых Клюев создал свой образный мир, помогли ему художественно отразить не только сложнейшую эпоху, но и огромную Вселенную с ее бесчисленными Мирами.

Примечания

1 Филиппов Б. Николай Клюев: Материалы для биографии // Клюев Н. Сочинения. [Мюнхен,] 1969. Т. 1. С. 21.

2 Там же. С. 57.

3 Мифы народов мира: Энциклопедия в 2-х тт. 2-е изд. М., 1991. Т. 2. С. 428.

4 См.: Мифы народов мира. Т. 1. С. 396-407.

5 Об образе «Оно» см. также стихотворение «Ёлушка-сестрица...».

6 Филиппов Б. Николай Клюев... С. 57.

7 Там же. С. 93.

8 Там же. С. 144.

назад | содержание | вперед