Гиляровский В. // Лидин В. Г. Люди и встречи. – М.: Московский рабочий, 1965. – с. 87-90.

Трудно и упорно поддавался времени этот человек. Он дрался со старостью. Он отпихивал ее своими все еще крепкими руками бывшего борца. Семидесятилетний, он любил дать пощупать свои мускулы: он был действительно еще очень силен. В молодости он гнул рельсы и сгибал пополам медные пятаки.
Владимиру Алексеевичу Гиляровскому шел восьмидесятый год. Его молодость совпала с молодостью Чехова. Он был весь в воспоминаниях о старой Москве, Москве восьмидесятых или девяностых годов, Москве чиновничьей, акцизной, купеческой, Москве трущоб Хитрова рынка, конок, сухаревского торга, старых московских антикваров и книжников, газетных репортеров, сыщиков сыскного отделения, расправ городовых с подгулявшими подмастерьями или мелкими жуликами. Его воспоминания о прошлом были всегда обличительными, его знание быта помогло Художественному театру осуществить одну из самых блистательных своих постановок — «На дне»: Гиляровский был гидом художественников по Хитрову рынку.
Биография Гиляровского пестрая, эксцентрическая: журналист и борец, знаток конного спорта и один из первых разоблачителей московского дна, мира трущоб, знаток пожарного дела. Весь московский, с московским говорком, с табакеркой, в которой нюхательный табак изготовлен по его рецепту (московские будочники любили нюхать табак), Гиляровский в нашей современности казался выходцем из прошлого, навсегда ушедшего мира. Но, не сдаваясь старости, он не хотел жить одними воспоминаниями, прошлым. В своей бекешке и папахе, если дело было зимой, в старомодном подобии казакина и сапогах, если шло к теплу, все еще лихой, бравый, гордый своей не поддающейся времени выправкой, с суковатой палкой в руке, он тянулся к молодым, он не хотел отставать. Но, как могучий дуб, постепенно теряющий листья, а там и сучья, так с годами облетал и обламывался Гиляровский, и все же он не сдавался: он шел туда, где были люди, он еще шумел, похохатывал, рассказывал случаи из долголетней своей жизни, «одалживал» табачок, иногда сгибал руку, чтобы пощупали мускулы, — весь в сегодняшнем дне и меньше всего в прошлом.
Жизнь Гиляровского могла бы служить примером несгибаемости человеческой воли. Только очень сильный духом человек может до восьмидесяти лет — возраст патриарха — сохранить живую отзывчивость на все современное и радоваться этому современному, не противопоставляя ему многого из того, что уже стало привычкой, не чувствуя разрыва между двумя можно сказать, тремя поколениями, принимая ход времени со всем тем новым, что оно принесло. «Племя младое, незнакомое» было ему так же близко, как и те друзья прошлого, которых он вспоминал и среди которых на самом видном месте был молодой Антон Чехов.
Гиляровский был живой памятью Москвы, нестареющим ее библиографом: картотека его воспоминаний была обширна, включала имена актеров, писателей, журналистов, спортсменов, циркачей, наездников и охотников. Он гордился значком «почетного пожарника», этот описатель пожаров, волновавших московскую общественность девяностых годов: Москва тогда часто горела. Гиляровский дружил с брандмейстерами и пожарными, сам похожий на пожарного, готовый вскочить при первой тревоге, всюду побывать, всюду поспеть. Он поспевал всюду даже семидесятипятилетним стариком, плохо видя, плохо слыша; но его можно было повидать за день в нескольких редакциях, в этом была его жизнь, и он не выпускал пера из руки, пока еще действовала рука, как истинный литератор. Он любил посылать стихотворные послания. У меня хранятся два таких послания в стихах, оба они — отклик на мои первые книги, и я должен сознаться, что молодого автора, несмотря на некоторую наивность и старомодность стихов, взволновал тогда этот поэтический отклик старого писателя.
Гиляровского никогда нельзя было назвать дряхлым, определение это не шло к его литой, крупной фигуре, к лихому казаческому виду, к седым обвисшим усам Тараса Бульбы, к хохотку, живости, любопытству к жизни, необходимости хоть полчасика в день побывать в кругу молодых литераторов, которые его любили. Нет, одряхлеть Гиляровский не мог. Он мог только сразу рухнуть, как старый дуб после бури, величественный даже после своего падения.
К Гиляровскому привлекало также и то, что его любило старшее, уже на девять десятых ушедшее поколение писателей, и нет почти ни одной книги литературных воспоминаний о девяностых или девятисотых годах, в которой любовно не было бы помянуто имя неистощимого на выдумки московского журналиста и литератора, именуемого «дядя Гиляй».
«Вчера я был у Гиляя и отнял у него очень маленький рассказ, который он готовил не то в «Развлечение», не то в «Будильник». Рассказ совсем осколочный. Удался и формой и содержанием, так что трудно было удержаться, чтобы не схапать его... Гиляю хандрящему он не нравится...» — пишет в одном из писем Чехов. «Завтра еду лечить Гиляя. На пожаре человечина ожегся, кругом ранился и сломал ногу...» — пишет Чехов в другом письме. Впоследствии оказалось, что Гиляровский все это выдумал, для того чтобы лишний раз повидать Чехова.
Мне удалось как-то приобрести единственный уцелевший экземпляр сожженной книги Гиляровского «Трущобные люди». Экземпляр оказался цензурным. Красный и синий цензорский карандаш прошелся почти по всем страницам этой книжки, в которой свыше полувека назад, в 1887 году, молодой Гиляровский поднял голос в защиту «трущобных» людей, скинутых на дно жизни бесправием и социальной несправедливостью.
Почти утратив зрение, страдая жестокой бессонницей, Гиляровский ночами писал стихи. Он складывал бумагу так, что она становилась как бы гофрированной, постепенно развертывал в темноте и нащупывал очередную складочку, чтобы наносимая на ощупь строчка не наехала на строчку. Это превосходный образец человеческой воли, и, вспоминая Гиляровского, я неизменно обращаюсь к образу восьмидесятилетнего старика, который остался литератором до своего последнего часа. Он сам был книгой воспоминаний о старой Москве и далеко не все, что знал и мог рассказать о ней, оставил на страницах своих воспоминаний. Лучшим масштабом его литературной деятельности может служить его всегда молодая душа, вспоминавшая о прошлом для того, чтобы на примерах разительных изменений нашей жизни прославить ее сегодняшний день. 
В декабре 1953 года советские писатели отметили столетие со дня рождения своего старейшего собрата. «В своих книгах он вскрывал пороки капиталистического строя и с любовью, с большим знанием жизни писал о простых людях», — написала в столетнюю годовщину со дня его рождения «Правда».