Король репортеров, дядя Гиляй // Колодный Л.Е. Хождение в Москву.– М.: Голос, 1997. – С.437-453.

Лучшие художники России считали за честь, когда им позировал этот человек-богатырь с казачьими усами. Вы, конечно, видели его в образе запорожского казака на знаменитой картине Ильи Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», в той ее части, где сидит могучий, похожий на Тараса Бульбу, хохочущий казак в белой папахе.
В облике Тараса Бульбы он запечатлен на века скульптором Николаем Андреевым на пьедестале памятника Гоголю, стоящего во дворе дома на бульваре.
Александр Куприн писал, что скорее вообразит Москву без Царь-колокола и без Царь-пушки, чем без него.
О нем оставили воспоминания многие писатели, художники, артисты Друзьями и знакомыми этого необыкновенного человека были Лев Толстой, Антон Чехов, Илья Репин, Федор Шаляпин и множество других знаменитостей и простых людей.
О себе он говорил просто и коротко:
— Я — москвич!
Человек, который на закате жизни писал: «Я — москвич. Сколь счастлив тот, кто может произнести это слово, вкладывая в него всего себя. Я — москвич!» — родился далеко от столицы, в вологодских северных краях.
Это Владимир Алексеевич Гиляровский. Псевдоним — дядя Гиляй. Так звали его тысячи современников, и среди них Антон Павлович Чехов, друг юности: они вместе начинали журналистскую работу в Москве.
Начинали с нуля, никому не известными. В Москву Гиляровский пришел после многих лет странствий по России. Юность свою он описал в книге «Мои скитания». И эта полная приключений повесть читается как увлекательный роман. Первоначальное воспитание получил дома, в гимназии овладел французским языком. «Физическое» образование дал писателю цирк: мог работать на трапеции, делать сальто-мортале, прыгать на скаку на спину лошади. И с лошади.
В 18 лет, вместо того чтобы сдавать экзамены на аттестат зрелости, написал записку отцу: «Ушел работать простым рабочим на Волгу, как устроюсь, напишу». И простился с домом. «Пошел в народ»: тянул лямку с бурлаками на Волге, попал в ватагу разбойников, пережил много разных приключений.
В Москву впервые Гиляровский приехал, чтобы учиться в юнкерском училище. «Помню, шли по Покровке, по Ильинке, попали на Арбат. Все меня занимало, все удивляло. Я в первый раз шел по Москве», — вспоминал многие годы спустя Владимир Алексеевич.
Офицером не стал, бросился опять в странствия и испытал каторжную работу на белильном заводе, жизнь в казарме для рабочих. Эту жизнь мало кто выдерживал.
Гиляровский все выдержал. Природа наградила его богатырским телосложением, тренировки и труд только делали сильнее. Он свободно, без особых усилий мог связать в узел кочергу. А потом ее развязать. (Это отнюдь не легенда. Завязывал узлом кочергу не раз. На глазах отца, когда они мирно беседовали у огня, почти машинально связал железный стержень в узел. Ни слова не говоря, отец, взяв в руки узел, размотал его, превратив опять в кочергу, проворчав лишь: «Не порть отцовского имущества!»)
Естественно, что удалого молодца тянуло на Волгу, на простор великой реки. Скитался без документов. Однажды схватили его жандармы. Но не удержали. Скрылся в задонских степях. Потом новое увлечение — театр. С театральных подмостков ушел добровольцем на войну. Сражался на Шипке, освобождал Болгарию. Вернулся героем...
За буйный нрав и силу бурлаки прозвали его — Бешеный. Известному актеру Василию Далматову он впервые представился таким: «Молодой, живой, веселый и счастливый, посвятивший себя сцене со всем пылом юности... Его выходки часто оканчивались протоколами, но всегда проходили безнаказанно...» Будучи литератором, Далматов в одном из рассказов вывел своего юного друга в образе Володи Румянцева, который, «обладая необыкновенной силой и ловкостью, пленял всех окружающих своими атлетическими упражнениями и благородством...».
Более конкретно, уже когда Гиляровский прославился, его описал известный журналист Валентин Амфитеатров. Здесь я позволю себе процитировать отрывок из его очерка в газете «Русское слово», где описывается стычка поэта, то есть Гиляровского, исполнявшего в театре должности актера и распорядителя, с полицейским. В тот момент, когда Гиляровский занимался делами, сидя в кабинете Далматова, произошло следующее:
«Как раз приходит к нему полицейский пристав с какими-то замечаниями относительно афиши и ведет себя очень резко. Поэт бранился с ним, бранился, да вдруг и осенился блестящей идеей. Будучи человеком чудовищной силы, ухватил он пристава, вскочил с ним на стол и повесил его за кушак на крюк люстры.
Пристав ошалел от ужаса, а поэт сел к своим бумагам. Пристав поэту:
— Как вы смеете? В Сибирь угодите! Снимите меня сейчас же, сию же минуту!
А поэт ему:
— Нет, врешь, повиси!
На эту сцену возвращается Далматов. Увидел и ошалел. А потом как схватится за голову...
— Опять твои шуточки, Володька! Да что же мне делать с тобой, погубитель? — Схватил вне себя револьвер со стола... бац, бац! У поэта пуля в ляжке... А он говорит:
— Стреляй еще!
Опомнился, бросил револьвер... Спустил пристава, а он от стрельбы и раны поэта так струсил, что уже не в претензии, что повисеть пришлось, только бы не влететь в уголовщину, да замять скандал... Кровь из поэта ручьем льет. Ну, перевязали дырку кое-чем, сели втроем пить вишневку...»
Прежде чем это поведать, Амфитеатров перепроверил «факт» у Далматова.
Так и просится эта сцена на экран многосерийного фильма о Гиляровском. Когда говорят об образе идеального героя, я всегда вспоминаю его.
И вся эта бурная жизнь: бурлачество, служба в полку, завод, цирк и театр, участие в войне, как оказалось, была только разбегом, подготовкой к прыжку. 30 августа 1881 года московский журнал «Будильник» опубликовал стихотворение, подписанное «Вл. Г-ий. Стихи про Волгу. Степана Разина». 
Славу Гиляровскому принесли не стихи, не театр, как, ему поначалу казалось. «Я закончил театральную карьеру и сделался настоящим репортером», — писал Гиляровский. Поиски цели в жизни завершились. Началась поначалу незаметная работа, которая сделала его имя — довольно скоро — легендарным. Под псевдонимом «Театральная крыса» появились первые хроникальные заметки.
Об этой работе мы знаем сравнительно мало.
В журналистике Гиляровский работал свыше полувека. Десятилетия писал каждый день и печатался каждый день. Не помнил даже всех своих псевдонимов, печатался во всех московских газетах и журналах. Его журналистское наследство до сих пор никем не систематизировано, по-настоящему не изучено.
Еще впереди издание книг дяди Гиляя, составленных из его репортерских произведений.
В задуманную им книгу «Трущобные люди» вошли самые первые очерки и рассказы.
Гиляровский-журналист проявлял жгучий интерес к судьбе обездоленных. Он лучше всех знал жизнь московского «дна», трущоб, Хитрова рынка, Трубной улицы. Об этом и писал. Потребовалось четыре года газетной работы, чтобы собрать книгу. Первые его публикации появились, когда автору было 28 лет, довольно поздно. Но начал он так, что сразу привлек внимание таких мастеров слова, как Глеб Успенский и Антон Чехов. Они-то и посоветовали репортеру собрать его газетные опусы в книгу.
Журналист отвез, как это обычно практиковалось тогда и позже, рукопись в типографию на Арбате, там отпечатали 1800 экземпляров книги «Трущобные люди», и вдруг ее запретил цензор. Цензура и решила судьбу первой книжки Гиляровского, приказав ее сжечь на костре. Что и было исполнено в Москве, в Сущевско-Марьинской полицейской части, старинное здание которой с пожарной каланчой до сих пор высится на Селезневской улице, став с недавних пор музеем. «Трущобные люди» увидели свет только в 1957 году.
Участь первой книги так подействовала на молодого Гиляровского, что он бросил писать очерки и думать о новой книге. С головой окунулся в газетную работу, стал непревзойденным мастером информации, хроники, удостоившись среди журналистов Москвы и Петербурга звания «короля репортеров». Никто не мог быстрее его прибыть к месту происшествия, никто не успевал быстрее его сдать материал в газету. В соревнование с Гиляровским вольно или невольно вступали многие газетчики, порой известнейшие журналисты. Но в лучшем случае оставались они вторыми. Первым всегда оказывался дядя Гиляй.
Этот феноменальный успех объяснялся не только способностью Гиляровского с места в карьер рваться к месту события, писать в любой обстановке, но и тем, что у него, как ни у кого, было множество добровольных помощников, сообщавших ему новости. Причем часто делали это бескорыстно. Многие просто любили его и хотели хоть чем-нибудь заслужить внимание этого человека.
Гиляровский, как магнит, притягивал к себе людей. Их тянула к нему его необыкновенная доброта, сочетавшаяся с громадной физической силой, характер богатыря, готового прийти на помощь по первому зову. Прибавьте к этому остроумие, способность в любую минуту пошутить, создать на ходу стихотворные экспромты. Они ходили по всей Москве. Вот, например, что сочинил Гиляровский после премьеры, вызвавшей много разговоров пьесы Льва Толстого «Власть тьмы»:

«В России две напасти:
Внизу — власть тьмы. 
А наверху — тьма власти».

Сотни, даже тысячи людей могли сказать, что они знали Гиляровского.
Антон Павлович Чехов пронес дружбу с Гиляем до последних дней. Он оказался пророком, когда, понаблюдав за первыми шагами в газете недавнего актера и стихотворца, заключил: «Из этого человечины вырабатывается великолепный репортер». В те времена в это понятие вкладывалось иное содержание, чем теперь. Репортер был и тогда, как сейчас, охотником за новостями, но выискивались они не в институтах, цехах заводов и фабрик, одним словом, не там, где их искал я советский репортер, а на местах происшествий, в полицейских участках; катастрофы, преступления, убийства, самоубийства и так далее — вот источник вдохновения газетных репортеров в то время, когда начал карьеру будущий «король репортажа».
Он почувствовал, как никогда: это именно то, для чего рожден. Всей предшествующей, полной приключений жизнью был Гиляровский подготовлен к новому для себя труду:
— Я не знал страха, опасности, усталости. На мой взгляд, для такой работы у человека должно быть особое призвание.
Чехов не раз упоминает о Гиляровском. В письме из Мелихова в апреле 1882 года он рассказывал, как вел себя на даче его желанный гость: «Был у меня Гиляровский. Что он выделывал! Боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил по деревьям, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна».
Одно из самых интересных воспоминаний оставил о Гиляровском брат Антона Чехова — Михаил Павлович. Впервые он познакомился с журналистом еще будучи гимназистом и привязался к этому силачу и добряку, который вел себя самым удивительным образом, совсем не так, как ведут себя люди в его возрасте и положении.
Действительно, по описаниям Михаила Павловича в его книге «Вокруг Чехова», Владимир Гиляровский обладал феноменальной силой, сгибал копейку в трубочку, сворачивал винтом чайную ложку (а выделывали их тогда не из алюминия), показывал фокусы, сыпал шутками и анекдотами, ублажал всех нюхательным табаком. Гиляровский останавливал за заднее колесо проносившийся экипаж, вырывал с корнем дерево. А однажды в саду «Эрмитаж», где предлагали измерить силу на силомерной машине, так ударил по ней, что выворотил беднягу, как дерево, из земли.
Но не это, на мой взгляд, самое поразительное. Дядя Гиляй обладал необъяснимой способностью проходить всюду и везде тогда, когда его не приглашали и даже не пускали. Так, в театре на глазах у изумленного гимназиста предъявил билетеру... клочки бумаги. И билетер указал на свободные места. В поезде, сев в купе без билета, Гиляровский предъявил на себя и на своего спутника... два клочка от газеты. И обер-кондуктор как ни в чем не бывало прокомпостировал эти «проездные документы». Чем объяснить такие непонятные случаи? Думаю, одним — необычайно развитой силой внушения без гипноза, как теперь называют такое внушение — суггестией. Ею обладал, в частности, знаменитый артист Вольф Мессинг, также однажды предъявивший кондуктору вместо билета клочок бумаги...
За долгую жизнь неутомимый искатель успел много поездить по России и разным странам, много пройти по Москве. Его читала полвека в газетах вся Россия. Главный итог на закате жизни им подведен в книгах «Москва газетная», «Мои скитания», «Друзья и встречи», «Люди театра» и, наконец, знаменитая «Москва и москвичи». Все вместе они составляют энциклопедию московской жизни на рубеже двух веков. Летописцем Москвы и был Владимир Алексеевич Гиляровский.
Есть в Москве еще один памятник, связанный с именем выдающегося репортера, дом в Столешниковом переулке, где он прожил полвека. Московским извозчикам не надо было называть этот переулок. Седоку достаточно было сказать: «К дяде Гиляю» — и лошадей направляли по адресу, который знала вся Москва.
Не сразу, конечно, Владимир Гиляровский стал жителем респектабельного Столешникова переулка, обладателем просторной квартиры. Его ученик и помощник Николай Морозов в книжке «Сорок лет с Гиляровским» рассказывает, со слов Владимира Алексеевича, что жил тот в разных местах: в известной гостинице «Англия» на Тверской; в Брюсовском переулке (бывшая улица Неждановой), в доме Вельтищева, заимевшего свой дом на службе лакеем у князя В. Долгорукова — московского генерал-губернатора; в гостинице «Русь» на Мясницкой (бывшая Кирова). Жил на 2-й Мещанской улице (она теперь носит имя Гиляровского), снимал квартиры на Большой Никитской (бывшая Герцена), в соседнем с ней Хлыновском тупике, пока не переехал в Столешников переулок. Сюда, в «Столешники к Гиляю», приходили и приезжали многие выдающиеся русские писатели, журналисты, артисты и художники.
...Открыв высокую двустворчатую дверь, попадаю в Столешники, к Гиляровскому, в старую квартиру, бережно хранимую его семьей, третьим ее поколением. Старая московская квартира, в каких жили во времена Чехова и Горького московские интеллигенты, зарабатывавшие на жизнь трудом.
Прихожая. Хочу увидеть в ней чугунную подставку для тростей и зонтов, которая нравилась Чехову, но не вижу ее. Ищу взглядом висевшую на печи легендарную кочергу. Ее завязал узлом в минуту удали могучий Гиляй. Стояла в передней и другая кочерга, сначала завязанная, а потом развязанная — по настоянию домашних. И ее нет на прежнем месте, убрали за ненадобностью — ведь это не музей, а современная квартира, с центральным отоплением, телевизором и холодильником...
Но этим новым предметам быта не удалось потеснить прошлое. Почти все осталось, как было много лет назад. Гостеприимная хозяйка усаживает меня за массивный стол, стоящий на пути всех, кто входит в квартиру. Стол — обеденный. Но за ним создавал Владимир Алексеевич «Москву и москвичей» — книгу воспоминаний, одну из самых интересных, написанных о великом городе.
Каждый, кто входил сюда, непременно должен был пройти мимо этого стола. За ним восседал могучий прекрасный старик, писавший в свои 80 лет тонко отточенным черным карандашом почти без правки на больших белых листах. Шум и голоса не особенно мешали тому, кто привык работать для газеты. «С гордостью почти полвека носил я звание репортера, — писал на склоне лет Гиляровский. — Я бесконечно любил это дело и отдавался ему весь, часто не без риска. И никогда ни одно мое сообщение не было отвергнуто. Все было строго проверенной чистой правдой».
Кроме правды, был необыкновенный талант, душевная щедрость, человеческая красота, сила и смелость. Вот почему «Москва и москвичи», как и другие книги Гиляровского, спустя полвека после их выхода в свет читаются с неослабевающим интересом.
Квартира эта стала центром притяжения для множества замечательных людей. Память о них хранит почти каждая вещь квартиры. Стоящий в углу самовар любил Александр Куприн. Старый-престарый деревянный диван, нашедший успокоение на кухне, также музейная вещь. Любил на нем отдыхать Лев Николаевич Толстой, когда нередко захаживал в Столешники.
Другой диван, стоящий спинкой к окнам, заставленным цветами, нравился Антону Павловичу Чехову. Он устраивался на коротком ложе, как-то подогнув ноги, прозвав его «вагончиком». Много лучших часов своей жизни провел на нем в дружеском кругу великий писатель.
В маленькой рамке на стене вижу рисунок, изображающий молодых веселых людей, смешивших всю Россию. За столом собралась редакция сатирического журнала «Будильник». Под изображением стоящего (второй слева) человека подпись — Антоша Чехонте. В раскрытой двери — стремительный Гиляровский. Художник не мог представить его сидящим или стоящим на месте. Он входил, вбегал. И конечно, с новостями.
«Какие новости, Гиляй?» — завидя друга, вместо приветствия говорил Чехов.
Чехов подарил ему деревянную матрешку. Открываешь ее — внутри стеклянная чернильница, очень удобная для кочевой жизни репортера. Другой подарок Чехова — маленькая черная табакерка, чуть побольше спичечной коробки. Откидываю крышку, а на ней выцарапано: «Гиляй».
Дядя Гиляй — так назвал его Чехов. Так звали его друзья. Так, бывало, и подписывался он под своими репортажами. А если взять сплетенную из вологодской бересты тавлинку, где хранил писатель свой знаменитый нюхательный табак, то можно, даже не открывая крышки, почувствовать запах ароматнейшего, крепчайшего табака, не выдохшегося даже спустя десятки лет после кончины хозяина. Он готовил его по своему рецепту из разных Табаков и ароматных трав.
На книжных полках — переплетенные, с позолотой комплекты журналов столетней давности. Гиляровский начал литературную деятельность в 80-е годы XIX века, а закончил в 1935 году, будучи принятым в Союз советских писателей. Он успел уже на закате жизни описать московское метро как репортер.
Много в этой квартире хранится старых подшивок газет, тетрадей с записями — литературное наследие Гиляровского. Много книг, фотографий с автографами московских писателей. Но больше всего — живописи: этюды, портреты, рисунки. Нашлось место и для скульптуры. Картины занимают все стены, даже простенки. Два карандашных рисунка — Левитана.
Гиляровский одним из первых увидел его картину «Владимирка». Потрясенный картиной, он еще до того, как ее все увидели, написал стихотворение «Владимирка»: «Меж чернеющих под паром плугом поднятых полей лентой тянется дорога изумруда зеленей...» Эти строки так взволновали художника, что тот решил «Владимирку» подарить Гиляровскому... Что и сделал — привез холст в Столешники, оставив в прихожей квартиры. Но Гиляй этого бесценного дара не принял, зная ему цену, и заставил Левитана отвезти картину Павлу Третьякову в его галерею.
Почти все произведения коллекции в Столешниках — подарки от чистого сердца. Вот почему Гиляровский так дорожил своим собранием. Оно — памятник дружбы писателя и художников. «Собственная картинная галерея — вещь довольно легкая, — писал Гиляровский. — Имей деньги, обойди выставки и купи. Собирать этюды — дело мудреное: тут надо многое, кроме денег».
Подарки ему делали лучшие русские художники. Поленов подарил этюд «Христос и грешница». Коровин — два этюда с видами Кавказа. Саврасов — два пейзажа: «Закат» и «Зима»... Многие художники специально для Гиляровского рисовали виды старой Москвы.
На стенах этой квартиры видишь изображения не только Москвы. Пейзажи Подмосковья и Крыма, бескрайние русские степи и море. Города и села. Лошади. Гиляровский был членом-учредителем Общества любителей верховой езды, издавал газету «Листок спорта и объявлений», выходившую в дни бегов и скачек на Московском ипподроме.
Все это художественное богатство до сих пор находится на своем месте, бережно хранится наследниками Гиляровского, публично выражавшими не раз свою готовность передать обстановку, картины, библиотеку Гиляровского Москве, для которой он столько сделал.
Он обошел город вдоль и поперек, поднимался на самые высокие башни и крыши, спускался в подземелья, первый исследовал подземную речку Неглинку и добился того, что после его статей городские власти реконструировали подземное русло Неглинки.
В дни первой русской революции, будучи уже немолодым, совершил героический рейс с дружинниками Пресни, отступившими из Москвы на поезде, который вывел из кольца карателей легендарный машинист Ухтомский. Его, как известно, каратели расстреляли без суда и следствия. На одной из станций тогда Гиляровского тоже чуть было не расстреляли. Об этом эпизоде он писал в своих стихах: «...В 905 на вокзале какой-то бравый генерал//Меня чуть-чуть не расстрелял...»
Когда у Владимира Алексеевича не стало сил ходить и ездить, он, сидя в Столешниках, начал писать книги.
Так появились его документальные классические произведения о Москве. В них отражена та жизнь, свидетелем которой был дядя Гиляй. Он видел многое на своем веку — и конку и метро, мастерски описал улицы и площади старой Москвы, дворцы и рынки, трактиры и рестораны, бани и клубы. Гиляровский писал в дневнике, что прошел вдоль и поперек 500 улиц и тысячи переулков; с балкона колокольни Ивана Великого, из недоступного для публики люка под самым крестом башни главы Храма Спасителя, где для развлечения публики стоял телескоп, изучал Москву. Видел ее с аэростата в 1882 году, а потом с аэроплана. И под землю забирался для рискованных исследований, побывал в разбойничьем притоне «Зеленая барыня» за Крестовской заставой, и в глубоком подземелье заброшенного Екатерининского водопровода, и в клоаках Неглинки, и в артезианских штольнях под Яузским бульваром...
Не упомянул в этом признании Владимир Алексеевич одно место, где он бывал особенно часто, откуда к нему поступали многие новости и известия, где его знали и уважали не только за силу. Хитров рынок — «дно» старой Москвы, описанное многими журналистами и писателями, в том числе Львом Толстым. Сюда приходили понаблюдать за типами актеры Художественного театра в ту пору, когда они готовили к постановке пьесу Максима Горького «На дне». Сюда, на Хитров рынок, они отважились прийти только в сопровождении Гиляровского, друга многих актеров.
Меня не раз спрашивали: где находился Хитров рынок, осталось ли что-нибудь из его окружения? Да, сохранилось, как ни странно, довольно много зданий, видавших некогда пеструю толпу. Когда Подколокольным переулком попадаешь на маленькую по нынешним масштабам площадь, застроенную по периметру старинными домами, то оказываешься как раз там, где и был знаменитый Хитров рынок, куда так стремился дядя Гиляй.
Его как магнитом тянуло сюда, где бурлила и клокотала жизнь, вскипали и охлаждались дикие страсти, нередко завершавшиеся трагическим финалом. Если уж сюда наведывалась полиция, то строем, для облавы.
Гиляровский появлялся здесь обычно в одиночку, захватив на всякий случай кастет, но прибегал к нему в исключительных случаях. Все здесь знали, что никому вреда от него не будет.
Хитров рынок от всех других отличался тем, что на нем не только торговали, но и нанимались к хозяевам безработные, здесь же проживали тысячи московских нищих, бездомных, опустившихся людей.
После посещений Хитрова рынка на страницах московских газет появлялись очерки Гиляровского — «Каторга», «Рвань», «Дом Ромейко», «Час на дне», «Беспризорные». Последний раз писатель побывал здесь в 1923 гору, когда площадь оцепила московская милиция, покончившая окончательно, раз и навсегда, с этим наследием прошлого.
Сорок лет Гиляровский был летописцем этой площади. Вначале она казалась ему туманным местом, таким, как Лондон, причем самым туманным в Москве. Дядя Гиляй многое сделал, чтобы этот туман рассеялся, приложил много сил, чтобы вскрыть эту незаживающую язву общества, излечить которую были бессильны «отцы города». Окончательный приговор Хитрову рынку подписал Московский Совет. Тогда «королю репортажа» уже исполнилось 70 лет. И все же он поспешил сюда, как в молодости, в последний раз, чтобы увидеть это в какой-то степени историческое событие в жизни города.
«Двух- и трехэтажные дома вокруг площади все полны такими ночлежками, в которых ночевало и ютилось по десять тысяч человек. Эти дома приносили огромный барыш домовладельцам» — так описывает Гиляровский Хитровку в книге «Москва и москвичи». Давно уже центр площади занимает большое школьное здание, построенное в довоенные годы, где теперь электромеханический техникум.
...Есть здесь и четырехэтажный дом, формой напоминающий утюг, построенный в 20-е годы на месте срытого до основания «Утюга». Так звали разбойное логово, располагавшееся как раз здесь, между Астаховым и Петропавловским переулками. Владел «Утюгом» некто Кулаков, сказочно разбогатевший делец, наживший миллионы на сдаче ночлежек. В подвалы его домов многие годы не рисковали спускаться даже наряды полиции. «Утюг» после революции разобрали на дрова, в его развалинах, подвалах жил оголтелый люд до тех пор, пока это гнездо не разворошила окончательно московская милиция. Как свидетельствует Гиляровский: «Главную трущобу «Кулаковку» с ее подземными притонами в «Сухом овраге» по Свиньин-скому (Астахову) переулку и огромным «Утюгом» срыли до основания и заново застроили». Остальные здания бывшего Хитрова рынка остались.
«Все те же дома, — описывал их Гиляровский, — но чистые. ...Вот рядом огромные дома Румянцева, в которых два трактира — «Пересыльный» и «Сибирь», а далее в доме Степанова, трактир «Каторга»... И в «Каторге» нет теперь двери, из которой валил, когда она открылась, пар и слышались дикие песни, звон посуды и вопли поножовщины. Рядом с ним дом Бунина — тоже сверкает окнами...»
Сверкающие окна, конечно, больше всего поразили старого репортера, видевшего их совсем другими. И поныне сохранились эти дома: старинной кладки, с метровыми стенами, вечные. Сами по себе они добротны и не по своей вине имели дурную славу.
Где, в каком из них была «Каторга», куда Гиляровский приводил Глеба Успенского, где надворный флигель, куда ходили актеры Художественного театра во главе со Станиславским и Немировичем-Данченко перед тем, как поставить знаменитую горьковскую пьесу «На дне»? В ее первом успехе, конечно, есть заслуга и «короля репортеров», не без риска приведшего сюда друзей.
Встретил я у этих домов старожилов, обитающих здесь по сорок и даже пятьдесят лет, но никто Хитрова рынка не застал, никто показать мне, что где было, не смог. Забыли про него, как обычно быстро забывают плохое.
Обратился в ГИНТА — Городской исторический научно-технический архив. Смотрю планы Москвы 1851 и 1901 года. С «Плана Мясницкой части города Москвы с указанием нумеров владений» переношу в блокнот очертания Хитровской площади и номера окружающих ее владений — 383, 385, 344.
Что они означают?
Дома, раскрыв фолиант уже не раз упоминавшейся мною адресной и справочной книги «Вся Москва» за 1917 год, смотрю описание Подколокольного переулка, где значатся и номера домов, и выписанные мною с плана номера владений, а также фамилии бывших владельцев. Так определяю, что под № 383 находился бывший дом Румянцева, под № 385 — владение, где располагался «Утюг», под № 344 — не что иное, как злополучная «Каторга».
Расшифровав код плана, прихожу вновь на знакомую площадь, становлюсь у дома № 1а, на углу, примерно на то же место, откуда смотрел в последний раз на Хитров рынок В. А. Гиляровский. 
Стоя на площади, вижу в глубине двора дома № 16 по Подколокольному переулку темно-зеленый фасад старинного особняка, принадлежавшего некогда московскому дворянину Хитрово, бывшему хозяину этой земли. Рынок получил свое название от него, а не потому, что на нем, как водится, хитрили. В этом особняке теперь медицинское училище, а до революции находился Комитет попечительства о бедных, взявший на себя непосильную заботу о ночлежках. Конечно, с Хитровым рынком боролись. Полиция вылавливала разбойников, закрыли трактиры, открыли чайные, хозяева белили фасады и чистили лежанки. Но покончить с нищетой, ночлежками старая Москва не могла.
На углу Петропавловского переулка высится действительно большой дом. Угловая дверь на месте. А вела она прежде в трактир. Были в этом доме два трактира, один под негласным названием «Пересыльный», другой — «Сибирь». В первом собирались бездомные, нищие и барышники, а во втором, как пишет дядя Гиляй, публика «степенью выше», воры и скупщики краденого.
Ну а самый знатный очаг разудалых и матерых каторжников находился в другом доме, № 9 по Подколокольному переулку. «Бог даст, увидимся в «Каторге» — так прощались арестанты в пересыльной тюрьме. Сюда они стремились, очутившись на кратковременной свободе. Трактир находился «в низке», подвале. В него-то и привел «король репортеров» своего друга Глеба Успенского. Тот просил его показать московское «дно», людей, перешедших «рубикон жизни». Собирался Гиляй сводить Глеба Ивановича и во все другие трактиры и ночлежки, но хватило Успенского на одну только «Каторгу»...
Актеров Художественного театра Гиляровский провел как раз через ворота этого дома во двор, во флигель. В нем размещалась ночлежка, где жили переписчики пьес.
Художник театра Симов делал здесь зарисовки, которые помогли исполнить декорации. Станиславский и Немирович-Данченко, актеры увлеченно беседовали с прототипами своих героев. А Гиляровский зорко следил за... безопасностью артистов. И не зря. Только благодаря своей феноменальной силе и находчивости, добрым отношениям с ночлежниками ему удалось спасти друзей от неожиданно нагрянувших в ночлежку разбойников.
О подробностях этого легендарного посещения Станиславский не преминул рассказать в своей книге «Моя жизнь в искусстве». А художник Симов много лет спустя прислал Гиляю рисунок ночлежного дома с дарственной надписью, где благодарил за свое спасение.
Какой эта была ночлежка, можно увидеть во МХАТе, на представлениях горьковской пьесы «На дне». Ну а кто хочет узнать о Хитровом рынке, о его конце, пусть почитает книгу «Москва и москвичи», а потом приходит сюда, на площадь, носившую имя автора «На дне». Тут вот можно увидеть дома, увековеченные и дядей Гиляем.
Была в старой Москве у Гиляровского, кроме Хитрова рынка, еще одна привязанность. Речка Неглинка. При жизни его она уже текла под землей, упрятанная в трубу, но в половодье или после бурных ливней, казалось бы, усмиренная, вдруг показывала свой нрав, напоминая людям, что и подземная река — стихия. И тогда бурные воды выплескивались из-под мостовой и затопляли Неглинную улицу, получившую название по имени речки. Затапливало и Столешников переулок.
По-видимому, первым из московских газетчиков опустился репортер на нечистое дно Неглинки, куда не раз сбрасывали свои жертвы разбойники, промышлявшие поблизости от Неглинки в районе воровских притонов Трубной площади. Благодаря публикациям Гиляровского Дума приняла запоздалые меры. Подземное русло реконструировали. Особенно хорош подземный путь в районе гостиницы «Метрополь», где по проекту инженера Щекотова выстроили тоннель, не уступающий по размерам тоннелю метрополитена.
В начале 60-х годов по следам дяди Гиляя я прошел руслом Неглинки, а там, где нельзя было идти из-за сильного наклона рельефа и напора вод, с сопровождающими проплыл на самодельном плоту, сколоченном из железнодорожных шпал. И своими глазами увидел щекотовскую трубу и то, что сделали другие инженеры во времена Гиляровского. Только позднее усмирили наконец эту реку, проложив еще одно дополнительное бетонное русло Неглинки, которое ослабляет напор воды при паводке и дождях.
Так вот, в Неглинку, вскоре после того как в Историческом музее торжественно было отмечено 70-летие Владимира Алексеевича, великий репортер вновь спустился с намерением написать нечто новое. Этот поход дорого ему обошелся. Под землей, где сыро и холодно, Гиляровский простудился и заболел, да так, что осложнения от злосчастной простуды мучили его уже до конца дней. Однако и в 80 лет, состязаясь в силе с молодыми журналистами, побеждал — никто не мог согнуть его рыцарскую руку...
Среди всех прочих есть у Гиляровского книга «Москва газетная». Это не только мемуары, но и замечательное исследование о русской журналистике той поры, когда в ней бурно проявлял себя дядя Гиляй. Каждый, кто хочет стать журналистом, должен ее не раз перечитать, чтобы знать, как надо работать.
Жизнь Гиляровского была многообразна: журналист, писатель, критик, издатель, редактор, поэт, артист, выдающийся спортсмен-гимнаст, солдат, конник, артист цирка и театра. Его девизом были слова: «Пиши правду, как думаешь». А это, очевидно, самое непростое дело.