Никулин Л. «Москва и москвичи» дяди Гиляя // Москва. – 1957. – №3. – c.188-190.

Если не говорить об общеизвестных достопримечательностях и больших событиях, — Москва нашей молодости была городом керосиновых, газовых и немногих электрических фонарей, булыжной мостовой, конно-железной дороги (попросту — конки). Москва нашей молодости была еще и городом Владимира Алексеевича Гиляровского — популярного среди москвичей «дяди Гиляя» — и юмористического журнала «Будильник». Две последних достопримечательности я объединяю, потому что именно в редакции этого журнала я не раз встречал Гиляровского.
В те времена (почти полвека назад) редакция «Будильника» помещалась в скромном флигеле, во дворе дома № 12 по Леонтьевскому переулку, ныне улице Станиславского. Флигель этот до сих пор цел, только еще глубже ушел в землю, и окна его едва возвышаются над землей. В квартире из трех комнаток с кухней располагалась редакция журнала, основанного в 1865 году и пользовавшегося большим успехом в ту пору, когда в «Будильнике» сотрудничали Г. И. Жулев, Д. Д. Минаев, А. И. Левитов, Н. Златовратский, а в 1881 — 1884 годах и Антон Павлович Чехов. Нам, сотрудничавшим в журнале в 1910 году, доставляло немалое удовольствие — не без труда добывать у сторожа ключи, доставать старые комплекты и разыскивать в них фельетоны, рассказы, подписанные Антошей Чехонте; среди них — такие жемчужинки, как «В Москве на Трубе» или забавный роман с продолжением «Ненужная победа», принимаемый некоторыми простодушными читателями за перевод с венгерского. В пору нашей молодости «Будильник» был уже в упадке, и странно было думать, что юмористический журнал, имевший ныне всего три тысячи экземпляров тиража, когда-то стоял «после «Искры» — лучший юмористический журнал, занимающийся, насколько возможно, серьезными вопросами, осмеянием наших неустройств и отнюдь не потакающий грубым и сальным инстинктам...» (Именно так определена роль «Будильника» в энциклопедии Брокгауза и Ефрона.)
Однако и тогда, в 1910 году, здесь работали такие отличные, широко известные впоследствии художники-карикатуристы, как Д. С. Моор (Орлов) или Иван Малютин. Их руками в нашей старенькой типолитографии еще удавалось иногда творить чудеса. Рядом с ними сочиняли стихи, писали фельетоны мы, литературная молодежь, которых студенческая нужда привела в редакцию угасающего юмористического журнала. И тут же, в крошечной комнатке, доживал свой век старичок с крючковатым носом и выпученными подслеповатыми глазками, помнивший еще визиты Антоши Чехонте. Старик тут и умер, и когда это случилось, — у нас было такое чувство, будто душа «Будильника» отлетела из последнего прибежища журнала: сотни «сценок», «мелочей», акростихов этого старичка было рассыпано по страницам журнала за долгие годы его сотрудничества, а мы, молодежь, знали этого неутомимого журналиста-труженика только по псевдонимам. Так он и умер, под псевдонимом, — фамилию по паспорту узнал полицейский врач.
Бывал в редакции и другой старичок — Родион Менделевич. О нем когда-то писал Чехов, рекомендуя Лейкину его стихи, «которые сильно выделялись из пестрой братии: и свежи, и гладки, и коротки...» Все эти люди были для нас тенью прошлого — настало время петербургского «Сатирикона», фельетонов Аркадия Аверченко, стихов Саши Черного, и часто за глаза мы потешались над стишками старичков о трамваях, канализации и городском голове Москвы — Брянском. Но вот, сюда же, в тесные комнатки редакции, которые на досуге Иван Малютин расписал огромными подсолнечниками, заходил истинный человек прошлого века: плечистый, могучий, в бекеше и высокой смушковой шапке, с усами запорожца — дядя Гиляй. Он шумно протискивался между столами, занимал все свободное пространство, наполняя наши комнатушки зычным голосом и раскатистым смехом. По заведенной традиции сразу устраивалась складчина. Редакционный сторож «Ляксандра» снаряжался за «Нежинской рябиной», чайной колбасой, кетовой икрой и полудюжиной «Корнеева и Горшанова». Тут же, на старых оттисках, раскладывалась снедь, дядя Гиляй (которого даже молодежь редко называла Владимиром Алексеевичем) усаживался на обитый клеенкой диван, наливал «заздравную чару» в граненый чайный стакан и начинал свои, знаменитые рассказы о московских чудаках, о знаменитых актерах и художниках, о брандмейстерах, банщиках и полицмейстерах, нищих, сыщиках и бродягах с Хитрова рынка, о тайнах московских закоулков, о русских силачах, о рысаках — словом, обо всем том, что нынешние читатели только в малой доле узнали из увлекательной книги «Москва и москвичи».
Для нас Владимир Алексеевич Гиляровский был живое звено, соединяющее наше время — начало двадцатого века — с ушедшим в прошлое девятнадцатым столетием, его восьмидесятыми годами. Мы слушали из уст современника и очевидца рассказы о старой Москве, и не только о Москве — о всей России: ведь он знал Салтыкова-Щедрина, Лескова, Глеба Успенского, он был близок с Ильей Ефимовичем Репиным, Саврасовым, Левитаном и уж, конечно, с Чеховым.
Дядя Гиляй был превосходный рассказчик, не лишенный актерского таланта (он был близок и к театру), и жаль, что в книге, о которой идет речь, он успел описать лишь частицу того, что он знал и видел. Где бы ни появлялся дядя Гиляй, он, как теперь принято говорить, «занимал площадку». Уже в старости он любил показывать свою силу, крепость железных мускулов; сплетал свои пальцы с пальцами молодого, сильного человека и мгновенно укладывал его руку на стол. Он не прочь был поднять одной рукой четыре стула, поставленных друг на друга. Часто в воспоминаниях о Гиляровском пишут добродушно, но чуть иронически, как о Тартарене или даже рыцаре Фальстафе, — но он не был ни тем, ни другим. Он был москвич, и притом москвич замечательный, своего рода достопримечательность. Недаром еще молодой Чехов мечтал о визите к Гиляровскому, «сделавшемуся в последнее время царьком московских репортеров». Но не только за это ценил Чехов дядю Гиляя. Ближе познакомившись с его творчеством, он писал А. Н. Плещееву: «Радуюсь за Гиляровского. Это человечина хороший и не без таланта... Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа — это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества».
Воспоминания Гиляровского о Москве и москвичах открывают нам талант этого человека. Некоторые из его новелл отвечают именно тому, что хотел бы видеть в его рассказах Чехов — простоту, искренность. Кроме этого, читатели оценят увлекательность повествования. Дядя Гиляй много знал, потому что хотел много знать и видеть, описывать то, что видел, — рауты у генерал-губернатора и донские зимовники для табунов, притоны Хитровки и заоблачный аул Безенги, петербургскую квартиру Лескова и дом-комод, где теперь музей Чехова. Он знал жизнь бурлаков и жизнь актеров, он был свидетелем того, как зарождался сюжет «Злоумышленника» и «Каштанки».
Перечитывая книгу Гиляровского, останавливаешься вдруг на том, что сам застал и помнишь, - знаменитые «среды» художников, «шмаровинские», как они назывались по имени знатока живописи и коллекционера В. Е. Шмаровина. Гиляровский очень просто, живо описывал обстановку «среды», обычаи и традиции этого своеобразного клуба художников, поэтов, актеров. Здесь не искали меценатов, здесь были все равны, была жизнерадостная, по-настоящему творческая атмосфера. И сам Гиляровский здесь был свой человек, душа общества, любимец людей, которые, как и он, за словом в карман не полезут. Бывало, в те короткие мгновения тишины, когда слышен был лишь скрип карандашей и шорох резинок, стирающих неудачную деталь рисунка, вдруг раздавался взрыв смеха: это дядя Гиляй рассказывал очередное необыкновенное происшествие, случившееся с ним на охоте за кавказскими турами. И гимн «среды», состоявший всего из двух слов: «Недурно пущено!» — был наградой за рассказ.
Помню дядю Гиляя и позже, уже в советскую эпоху, на улицах Москвы; он был очень колоритен и своеобразен своей живописной фигурой, седыми усами, напоминающими о том, что он послужил натурой Репину в «Запорожцах». Он заметно постарел, но по-прежнему веселой была усмешка из-под усов, и по-молодому светились глаза. Благожелательный к молодежи, он встречал нас, как товарищей, не смущаясь, спрашивал мнения о своих стихах, которые любил сочинять, как и прежде. Стихи он писал несколько старомодно, его опережали ловкие версификаторы, в один присест сочинявшие фельетон в сто стихотворных строчек о Государственной думе, Пуришкевиче и московском водопроводе. У Гиляровского была слабость сочинять длинные поэмы, и в своей книге он нет-нет да напомнит свою поэму о Степане Разине – простим ему эту слабость.
Книга Гиляровского хороша теплым сочувствием автора всем угнетенным, голодным, обиженным – жителям «Олсуфьевской крепости». Книга написана зорким наблюдателем жизни, знатоком быта огромного и очень своеобразного города. «Москва и москвичи» - своего рода памятник тому городу, который все стремительнее уходит в прошлое. Жалеть о «старой Москве» не приходиться, много в ней было страшного, жестокого, мрачного – но это быль, и читатели должны знать, чем жил, чем дышал этот город в конце девятнадцатого – начале двадцатого века.
Рядом с картинами темными и жестокими дядя Гиляй повествует о восходящей звезде русского театра – о великой трагической актрисе Ермоловой, о яркой жизни основательницы «Пушкинского театра» Анны Алексеевны Бренко, принявшей и осуществлявшей (вместе с актерами из рабочих) девиз: «Искусство – всему народу». Рассказывает книга о погибавшем таланте – художнике Саврасове и любобытные подробности о дяде Епишке, навеки запечатленном Львом Толстым в «Казаках». Много интереснейших деталей рассыпано по всему повествованию о «путешествии» с Глебом Успенским на Хитров рынок, о знаменитостях «картежного» мира, о московских букинистах и московедах-историках Забелине, Барсове, о студенческой бедноте. Есть, разумеется, в этой книге и то, в чем упрекал Гиляровского Чехов, - есть поверхностност, например, в рассказе о встрече с Александром Блоком и Валерием Брбсовым. В наследии дяди Гиляя, рассыпанном по журналам и газетам того времени, возможно есть более ценные, сохранившие исторический интерес заметки, фельетоны, их можно было бы включить в книгу. Но и теперь, читая «Москву и москвичей», не можешь не почувствовать того, как доброжелательно и тепло встречал ее автор то новое, что принесла Москве Октябрьская революция. Это придает книге мудрость и значительность.
«Я – москвич!» - так начинает Владимир Алексеевич Гиляровский книгу, и этим гордым сознанием проникнуты его записи. Эта книга останется в памяти всех, кто любит нашу столицу, - великий, древний и вечно молодой город.