Зуев А. Памятные встречи // Дон. – 1964. – № 6. – С. 179-183.

ВОСПИТАННЫЙ ДОНОМ И ВОЛГОЙ

Гиляй любил экспромты. Они легко давались ему.
Помню, как он надписывал для меня свою только что вышедшую из печати книжку «Друзья и встречи». Зарядив нос доброй понюшкой табаку, задумался ненадолго, по-стариковски пожевал губами. И тут же родилось четверостишие:

Чредой приходят издалече 
Воспоминанья и мечты... 
Придет пора, и наши встречи 
В своих мечтах припомнишь ты.

Не случайно у него это сближение воспоминания с мечтой. В старости, вероятно, так и бывает. Старики смотрят назад. В последние годы жизни Гиляй погрузился в мир воспо-минаний. Картины пережитого «мечтались» ему, образы ушедших современников обступа-ли.
Это не значило, что он отвернулся от мира. Нет, он живо интересовался всем, что происходило в стране, радовался нашим успехам.
А писал только о том, что хорошо знал и помнил.
Гиляю было уже за восемьдесят. Старость одолевала. Но сдаваться он не хотел. Полу-слепой, он сидел за столом и перебирал бумаги, приводя в порядок свои записки.
Работал даже по ночам – его донимала бессонница. Чтобы не беспокоить домашних, он придумал способ бесшумной работы в темноте. Взяв узкую полоску бумаги, он много-кратно обернул ею карандаш, затем снял трубочку и примял пальцами. Снова развернул.
– Видишь? Получается как бы лесенка. В темноте нетрудно нащупать любую ее сту-пеньку. Скажем, мне надо записать или поправить шестую строчку. Я без ошибки найду эту шестую ступеньку, вот она. Конечно, вся работа идет на память. А утром сяду за стол и раз-бираю свои каракульки.
Я не раз заставал его переписывающим свои ночные черновики, сплошь покрытые по «ступенькам» карандашными иероглифами. Расшифровать их мог только он сам.
«Друг мой дорогой,– писал он мне, – пишу карандашом и чуть разбираю, что написал: за время болезни очень ослаб и зрение вместе ослабло. Голова еще усталая, но уже «отважная мысль колобродит», – тянет меня к самой моей любимой книге «Мои скитания». Там и Москвы не мало, а главное – степи табунные между Доном и Волгой, дававшие лучшую вер-ховую лошадь и всю кавалерию.
Теперь там гиганты-заводы, тракторы шумят по солончакам, а табунов таких уже нет. Сейчас – май, лучшее время степи; табуны еще недавно черными точками кое-где мелькали по снеговой дали беспредельной – а в мае они разбивались на косяки от 10 до 20–30 голов в одномастные косяки маток с жеребятами и под управлением своего «султана» – косячного жеребца – носились по степи, как цветные клумбы.
Скоро ничего от степной старины не останется, из того, что я когда-то здесь пережи-вал, и вспоминаю, как дни моей юности.
Останется только – белая под снегом зимой и зеленая теперь – цепь курганов, указы-вающая прямой путь с востока на запад – скифов, их теперь уже не расцветят разноцветные косяки. Их нет.
И вот сейчас в моей голове роятся степные картины, и я их понемногу собираю для «Моих скитаний». Дам в них для степных колхозов кой-какие указания для сохранения степ-ной верховой лошади, необходимой для кавалерии. Больше всего боюсь, что какой-нибудь поклонник рысака вздумает «улучшить» верховую лошадь рысакам и этим ее окончательно испортит.
Пока она немного отложена, но книга будет еще интереснее, чем была. Я живу ей! Все, что я считаю конченым – это предисловие к ней в пять строк, причем первую строку по-сле десятка дней работы над этими строками написал только вчера.
Первая страница «Моих скитаний» будет иметь только:

ОТ АВТОРА
Я рожден, где сполохи играли, 
Дон и Волга меня воспитали, 
Жигулей непролазная крепь, 
Снеговые табунные дали, 
Косяками расцветшая степь 
И курганов извечная цепь.
Думаю, что так надо писать предисловия!..
А я, друг мой, скучаю, ах, как скучаю!
Загляни на минутку.

Вот сейчас ясный, светлый день, два часа, а я все-таки вижу все в тумане. Принесли газету, но буду читать только заглавия, буквы мне не ясны!
Какая жалость, что не могу проехать на метро! А ведь я был в первой шахте в первые дни ее работы, но меня оттуда сторож выгнал. А все-таки я был первый из литераторов!..»1 [Здесь и далее выдержки из писем В. А. Гиляровского публикуются впервые].
Ярко предстает из этого письма фигура старого писателя.
Вынужденный к безвыходному сидению в своей квартире на Столешниках, Гиляй ра-довался, когда его навещали друзья. Тотчас отодвигались в сторону все бумаги.
Он сидел на своем обычном месте – за чайным столом, в скромной серой блузе, с чер-ной повязкой на глазу, с большим медным знаком почетного пожарного на груди (он очень гордился этим своеобразным «орденом», полученным уже в советское время).
Глаз он потерял недавно – «на боевом посту репортера», как не без гордости говари-вал сам. Уже будучи стариком, он спустился в колодец подземной Неглинки, чтобы написать очерк по заказу «Вечерней Москвы». В результате жестокой простуды произошло кровоиз-лияние, глаз был оперирован. Вставляя в глазницу стеклянный протез, Гиляй пошучивал:
– Ну вот, теперь я тебя хорошо вижу.
В большой сумрачной, перегороженной надвое шкафом комнате за его спиной мерца-ли на стене многочисленные картины: подарки друзей – художников.
«Кабинетная» фотография Толстого с крупно набросанной дарственной надписью смотрела с этажерки.
– Не любил Лав Николаевич дарить свои портреты, а мне вот дал! – законно хвалился Гиляй.
И пересчитывал по пальцам, кто из современников удостоился подобной чести от творца «Войны и мира».
Портрет стоял на почетном месте.
Свыше шестидесяти лет прожил в этой квартире Гиляй. Он помнил еще, как здесь – в самой сердцевине Москвы – по ночам горланили петухи во дворе давно исчезнувшего трак-тира.
Сколько людей перебывало в этой гостеприимной квартире! Вот низкое, с высокой мягкой спинкой кресло, на котором любил сидеть Чехов. Оно так и называлось – чеховским.
Как-то засиделись мы с Гиляем за разговорами. За окном уже светлел московский ве-сенний рассвет. Седенькая хозяйка дома, Марья Ивановна, выглянула в окно, в пустынный ночной переулок. И обернулась к нам с улыбкой:
– Как живые привиделись мне сейчас Антошенька и Глебушка. Всегда, бывало, по-гляжу им вслед: идут, толкаясь плечами, – тротуары-то были тесные, – и все еще продолжа-ют о чем-то горячо спорить. С узелочками моих капустников,– я им всегда налаживала с со-бой...
Антошенька – это Чехов, Глебушка – Успенский. Они не раз засиживались здесь за пузатым графинчиком «спотыкача», изготовленного Марьей Ивановной («спотыкач», а не «спотыкач», – всегда поправляла хозяйка в: разговоре).
Немудрено было засидеться у Гиляя. Всю жизнь он правел в скитаниях и приключе-ниях, подчас чрезвычайно рискованных, перевидал множество интереснейших людей. Чело-век удивительной памяти, зоркий наблюдатель, он умел ярко и красочно, с веселым юмором обо всем этом рассказывать. И, казалось, не было конца этим рассказам. Так, «на людях», они и отшлифовывались.
Гиляй сам писал об этом: «Рассказываю своим внимательным слушателям в часы ин-тимных бесед – и вижу, что этим доставляю им удовольствие, а себе – вдвое. А потом уже пишу почти теми же словами, как рассказывал. Ни в этих рассказах, ни в записях никакой выдумки нет».
Так создавались все его книги, полюбившиеся нашим читателям, книги без вымысла, увлекательные записи прожившего большую содержательную жизнь современника.
Сам Гиляй был скромного мнения о своих повестях и рассказах. Помню, когда печа-талась его книга «Москва и москвичи», я предложил ему в качестве эпиграфа к предисловию пушкинскую строку. «Минувшее проходит предо мною...» Гиляй долго сомневался, не будет ли это нескромным с его стороны, и не без колебаний согласился приписать эту строчку.
Гиляй был одним ив немногих старых писателей, радостно приветствовавших Ок-тябрьскую революцию. И он поставил себе задачу – посвятить остаток жизни подготовке своих записок, в которых идущее на смену поколение видело бы гнилость и мерзость рух-нувшего строя. По жизнерадостному складу своей натуры он рассказывал об этом без всяко-го надрыва и навязчивых поучений, с веселой усмешкой.
В создании целой серии мемуарных книг Гиляю сослужил великую службу накоплен-ный архив. Все документы были у него под рукой.
Зайдет, бывало, речь о каком-нибудь письме, Гиляй пройдет в соседнюю комнатушку и там, в темноте, сразу, безошибочно найдет нужную папку или связку бумаг.
Я поинтересовался однажды, как это у него получается.
– Видишь ли, издавна сам все прикладываю, никого к этому не подпускаю, вот и пом-нится. А положи что-нибудь не на место – пропало дело, все спутается, и ни за что не най-дешь.
Гиляй с гордостью говаривал, что в его повестях речь идет о действительных событи-ях, с настоящими именами и датами, и даже «со списанной с натуры обстановкой». Все это он черпал из своих дневников и записных книжек, из старых своих газетных и журнальных очерков, из репортерских отчетов и заметок, из множества писем, хранившихся в его архиве.
Почти все книги Гиляя были написаны в последнее десятилетие его жизни: «Записки москвича», «Москва и москвичи», «Друзья и встречи», «Мои скитания», «Люди театра» (по-следняя вышла уже после смерти писателя). Остались незаконченными две книги: «Москва газетная» и «Записки поэта». Кроме того. Гиляй оставил много стихов – они еще лежат в его архиве. Он любил свои стихи и до последних дней обрабатывал их.
Помню, незадолго до смерти он говорил мне:
– Наконец я закончил своего «Азраила». Долго я бился над этой поэмой. Теперь могу сказать: «Ныне отпущаеши...».
Он выглядел очень довольным и веселым в тот день.
В 1934 году я уезжал в путешествие по родным местам – на архангельский север. Се-веряне по рождению, мы часто вспоминали с Гиляем наш лесной, песенно-былинный край, его величавую старину, чудесную природу и дорогих сердцу земляков с их образным помор-ским говором.
Гиляй собирался на дачу – в свое Картино (дача была подарена ему Московским Со-ветом в 1924 году, когда Гиляй справлял свой семидесятилетний юбилей). Здесь он писал свои книги, здесь отдыхал.

Горят, болота. Пахнет дымом.
Но все ж мне дорог край родной,
И не прельстить меня ни Крымом,
Ни заграничной суетой.
Всего дороже мне одно –
Родное сердцу Картино, –
так записал Гиляй в своем дневнике.

Незадолго до отъезда мы беседовали с ним о готовившейся книге «Записки поэта». Тогда я высказал пожелание, чтобы Гиляй расширил главку воспоминаний о вологодском детстве.
Уже будучи в родных местах, я получил посланное вдогонку большое письмо Гиляя, где проза перемешана со стихотворными наметками. В этом письме ярко отражена послед-няя полоса жизни писателя. Воспоминания юности нахлынули на Гиляя, он полон творческо-го подъема, мечтает «блаженствовать с записной книжкой в руках в моей глуши».
Трогательная деталь: когда я распечатал это письмо, из конверта высыпалась на стол целая горсть лепестков шиповника.
Сколько забытых впечатлений детства всколыхнуло в душе Гиляя это письмо! Заве-щая мне любить нашу прекрасную родину – наш Север, он с грустью отмечает, что вот ему никто не написал такого письма. «И я забыл поэзию детства!..»
«Сижу за столом, – писал он, – все давно спят, а мне не спится: голова болит, очень переутомился за зиму и 18 июня я с Марьей Ивановной еду на все лето в свое прекрасное Картино, не беру с собой ни одной папки с материалами для работы – беру только обрывки тетрадки со стихами, – а это не работа, это отдых души и сердца и голове покой: она у меня в поэзии не участвует – стихов я не делаю, они сами рвутся и льются с пера, когда время при-ходит...
Буду жить в поэзии. Какая красота кругом! Ранним летом особенно хорошо бывает утро, когда еще роса не ушла и кое-где между деревьями поднимается к небу
Нежный солнечный туман...
Описать такое утро,
И небес голубизну,
И эфира глубину –
У художника нет красок,
У поэта мало слов...
И вот через три дня я вырвусь из этой суеты по прекрасным тротуарам выросшей Москвы, и буду блаженствовать с записной книжкой в руках в моей глуши, а
Вокруг меня орешник пышный 
Обвивает нежный хмель, 
Голубеют незабудки,– 
Глазки неба на земле, 
Белки прыгают по веткам, 
Остановятся... глядят...
И вот здесь у себя я буду проводить девятое лето подряд, но только буду видеть одну поэзию – как решил уже. Буду отдыхать первый раз в жизни целое лето без работы, в первый раз после шестидесяти лет слишком беспрерывной работы. Я уже сейчас, на этом первом письме тебе, которое само пишется, – отдыхаю. Мне грезится мое детство беззаботное среди северных вологодских лесов, радостно вспоминаются наши лыжные зимы и ягодные, жаркие и короткие лета... Судьба меня бросила на Волгу, в степи задонские – табунные, на Дунай, на Балканы, на Кавказ…
И с той поры я больше не видел прекрасного, то тихого, то грозно-морозного Севера – и вот сейчас только, в этом письме, предвкушая грядущее лето отдыха, полного отдыха, уже заранее охваченный поэзией, я вдохновляюсь воскресающими передо мною кусочками кра-сочного детства и первых дней юности, – картинами, которые сейчас перед тобой, –
Зимой, где ездят без оглобель 
На лошадях с ветвистыми рогами, 
Где летом голубеет гонобобель, 
Где дремлют ели под седыми мхами, 
Морошка золотом на солнышке сверкает, 
Рубинами под осень искрится брусника, 
Весной луга румянит земляника, 
А летом по лесам благоухает 
Неповторимая нигде на свете поляника, – 
Ей родина лишь Севера холодная земля. 
Что ананасов сингапурские поля 
В сравненье с ней? Что пальмы? Что кокосы?
Лиан ползучих спутанные косы, 
Лимоны, апельсины, в Ганге лотос свежий, 
Живое украшенье тропиков долины?! 
Все это не сменяю я на свежий след медвежий 
В глуши родных лесов, на зарослях малины!
Там детство я провел. Там родина моя... 
Сиянье северное... Волчий вой... Метели... 
Корявые березки. Купольные ели. 
И снежной тишины суровые края 
Я как-то бросил. Отдал юность я 
С моим характером тревожным, беспокойным,
И приключениям и войнам, 
До старости мотался по концам земли
От родины вдали. 
И вот теперь, уж на закате дней, 
Я вспоминаю с детской радостью о ней.
Когда я начинал первую строчку, я как всегда не знал, - что будет дальше – и как ви-дишь, начинаю мое предполагаемое летнее увлечение, благодаря тебе, с моего детства. И как рад, что я в первый раз вспомнил за этим письмом все дорогое, давно забытое – и будто вот сейчас передо мной.
Земляники – поляники
Ароматные долины,
Воздух свежий,
След медвежий
В диких зарослях малины!
Задолго до земляники желтеют луга – ты, наверное, застанешь еще их, – эти «золотые бубенчики, дикие розы холодного Севера». Я забыл, как их называли в детстве – а по-моему, это желтые розы Севера! Вот только сию минуту, на этой строчке, я вспомнил, что у нас в деревнях называли «земляница, поляница, брусница, голубица (гонобобель)...»
И так, с детства я начинаю мои «Записки поэта»!..
В последнем письме ко мне, рассказывая о своем дачном времяпровождении, Гиляй жаловался, что и природой он наслаждается – больше по воспоминаниям. Шумят под ветром «кленок и два дубка», кругом все в цвету, поют птички, жужжат пчелы... а он уже не видит и не слышит этого. Только еще осталась греющая ласка солнечных лучей.
...Это все промчалось мимо, 
Все неслышно, все незримо, 
Чует сердце и рука 
Нежный бархат лепестка, 
Аромат незримой розы, 
Дуновенье ветерка.
Так заканчивалось это письмо. Я живо представил себе фигуру постаревшего Гиляя, сидящего в кресле где-нибудь на солнечной полянке в саду...
Я помнил нашу первую встречу (это было в начале двадцатых годов), когда он, дружелюбно улыбаясь, протянул мне серебряную табакерку с изысканной деликатности приглашением:
– Смею ли просить об одолжении?..
Он был тогда еще вполне молодцеват, бодр и весел. И действительно был похож на сивоусого гоголевского казака – высокий, плечистый, в заломленной назад барашковой па-пахе, в бекеше синего сукна, подпоясанной кавказским ремешком с серебряным набором.
На моих глазах однажды он заложил меж пальцев медный пятак, стиснул в железном кулаке – от короткого усилия напряглись желваки на щеках – и выбросил сплющенным на стол.
А однажды – это было в издательстве «Федерация» – поднял на воздух и уложил сра-зу двоих, вызвавшихся померяться силой, молодых тогда писателей Александра Фадеева и Бориса Губера.
Расскажу случай, связанный с дачным жительством Гиляя в Картино.
Однажды, когда дома оставались только старики, на дачу зашли воры. Перед ними стоял уже не тот удалой Гиляй, который (по свидетельству К. С. Станиславского) одним громогласным ругательством сумел смирить пьяную ватагу «хитрованцев», порывавшихся напасть на артистов Художественного, театра. Перед грабителями стоял полуслепой старик – не напугавшийся, впрочем, нежданных гостей.
Передаю рассказ с его слов:
– Подходит ко мне главный: «Давай, старик, золотишко!» Сам вот с таким ножом – каким в магазинах колбасу режут. Я показываю ему колечко на пальце: «Вот все мое золотишко, только всю жизнь не снимается, придется рубить палец...» Покосился на меня и отошел. Начал вешалку обирать. Я и завел с ним разговор. «Так вы – разбойнички, значит? Очень приятно! Я когда-то про разбойничков стихи писал, – хочешь почитаю?..» И пока они узлы вязали, я им про Стеньку Разина мою поэму читал. Ушли с узлами. А прошло немного времени, получаю письмо без марки: «Дедушка, это мы. Помнишь, ты нам стихи читал? Пришли нам, дедушка, сухариков на дорогу. Адрес – Бутырская тюрьма...»
Нюхнув табачку, Гиляй благодушно разводит руками и усмехается:
– Вот тебе и разбойнички!..
Рассказ будет неполон, если я не сообщу его концовку: Гиляй все-таки отправил своим тюремным «внукам» продовольственную посылку.
B этом случае весь Гиляй. Он был человеком большого, отзывчивого сердца, помогавший многим, попавшим в беду людям.
«Большой ребенок» – как назвал его однажды в разговоре со мной давно знавший и крепко любивший Гиляя художник А. М. Герасимов.
Как это часто бывает, широкое признание и читательская любовь приходят к писателю после его смерти. Так было и с Гиляем.
Любой библиотекарь может подтвердить, как охотно читаются теперь книги Владимира Алексеевича Гиляровского. Спрос на них растет. Об этом говорят и работники наших издательств. Книги Гиляя быстро исчезают с книжных прилавков. Растут их тиражи.
Литературный талант писателя, отмеченный еще Чеховым, развернулся в полную силу уже в наше, советское время. И хотя Гиляй писал о прошлом, он с гордостью называл себя советским писателем.
Таким он и останется в нашей памяти.