назад

Летенков Э. Его звали королем репортажа // Нева. – 1986. - №5. - С. 187-191.

В семнадцать Владимир Алексеевич Гиляровский убежал из родительского дома на Волгу. Десять лет длились скитания — он искал себя, свое место в жизни. За это время был и бурлаком, и крючником на волжских пристанях, и табунщиком, и артистом, и рабочим на заводе свинцовых белил, и добровольцем на русско-турецкой войне... Это стремление везде побывать, узнать обо всем из первых рук — черта прирожденного репортера.
Неординарная жизнь — благодатная почва для разнообразных домыслов и легенд. Они стали рождаться еще при жизни Гиляровского и продолжают возникать после его смерти. Чем их больше, тем труднее представить, каким же в действительности он был, по его собственному признанию, полвека с гордостью носивший звание репортера, труднее понять, что вело его долгие годы по нелегкой журналистской стезе.
Лучше всего об этом могут рассказать сами газеты и журналы, где работал В. А. Гиляровский. Вот они перед нами, подшивки столетней давности — частица уникального собрания русской периодики, хранящегося в Библиотеке Академии наук: «Будильник», «Осколки», «Москва», «Развлечение», «Московский листок», «Русская газета», «Русский курьер». Во всех этих изданиях печатался Гиляровский. Часто по несколько материалов в одном номере или одновременно в двух-трех изданиях, порой не всегда дружелюбно настроенных друг к другу. Журналистская этика той поры допускала это: соперничали редакторы-издатели, журналисты же большинства изданий были добрыми знакомыми, и, встречаясь по вечерам в портерных, играли в карты, поднимали здравицы, подшучивали друг над другом и издевались над своими шефами. В одной газете среди настоящих объявлений и реклам напечатано: «В редакции „Русских Ведомостей" от 12 часов утра до 3 часов дня показывается огромного роста закройщик с необыкновенными ножницами, выкраивающий из разных газет куцые заметки забористого содержания...».
Когда в «Будильнике» появилось первое стихотворение Гиляровского, он и хотел, и стеснялся тотчас выйти на улицу. Казалось, теперь его знает вся Москва, каждый встречный будет с ним раскланиваться. Сидя дома, рассматривал журнал и не замечал, что номера страниц перепутаны, что напечатано еще что-то, кроме его стихотворения о Волге. Нюхал типографскую краску и не мог припомнить запаха слаще...
Репортерствовать Гиляровского учил Николай Иванович Пастухов — редактор-издатель «Московского листка» — газеты, которая «читалась и в гостиных, и в кабинетах, и в трактирах, и на рынках, и в многочисленных торговых рядах и линиях». Не только читалась, но и... курилась. Привлекая подписчиков, Пастухов заказывал специальную бумагу для газеты, «чтобы она годилась на курево». Но Гиляровский мечтал стать поэтом, а для Пастухова стихи были всего лишь графическим украшением газетной полосы. «Стихи всякий написать может». Пастухов и сам их писал, когда еще служил в трактире. В 1862 году в Москве выпустил книгу: «Стихотворения из питейного быта и комедия „Питейная контора", сочинение Николая Пастухова». Ценил он репортаж потому, что «весь интерес газеты строил на быстроте сообщений... образности и яркости изложения». Его листок «заинтересовал Москву обилием и подробным описанием множества городских происшествий, как бы чудом на другой день попадавших на страницы газеты».
Ни одно издание не могло обойтись без оперативной информации, но относились к ней по-разному и чаще всего пренебрежительно. Это была газетная литература низшего сорта. Один из тогдашних журналистов вспоминал, что в помещении «Биржевых ведомостей» хроникеры занимали второй этаж, а редакция — третий. Однажды на дверях появилась вывеска: «Хроникерам вход в редакцию воспрещается!». Так хотели отделить «чистых от нечистых».
В редакциях шла унизительная торговля за строки-:
— Труп замерзшего?! 
— Строки четыре.
— Покушение на убийство?! 
— Десять строк.
— Убийство?! 
— Двадцать пять...
Репортажи оценивались по такой примерно таксе: драка с убийством — 2 рубля 25 копеек, рана простая — 75 копеек, обваренный кипятком — 45 копеек...
Пастухов любил репортеров, «не жалел им на расходы, причем всегда давал деньги сам лично», подчеркивая этим благорасположение.
Посылая куда-нибудь корреспондента, он наставлял:
— Разнюхай там, о чем молчат!
Гиляровского Пастухов выделял из числа остальных и занимался с ним особо. Целыми днями он посвящал своего ученика в тайны ремесла, раскрывал перед ним «интимную жизнь города, которую знал в подробностях, вызывавших искреннее удивление». Рассказывал и о своей работе. Науку быть репортером в нем самом «закрепляли» его будущие читатели: «Меня, брат, бивали, когда пронюхивали, что я репортер. Гляди в оба!».
Добрый по натуре, хотя и хитрый, как кабатчик, Пастухов был строг и жесток в газетной работе. Здесь для него не существовало никаких границ и никаких оправданий. Гиляровский испытал это на себе, однажды не выполнив задания: не в том дело, что он не смог оперативно сообщить о полете воздушного шара, потому что полетел на нем сам; его посылали не летать, а писать... В других газетах сообщение появилось своевременно, а в «Московском листке» — ничего. Этого-то Пастухов и не мог простить.
За ошибки и недомолвки разносил он сотрудников в пух и прах:
— Какое же это самоубийство, когда он жив остался?! Врешь все!
— Так ведь замертво в больницу увезли,— лепетал репортер.
— А ты поди и пощупай. Если остыл, тогда и пиши — самоубийство. В гроб положат — не верь... Мало ли что бывает!
Могло показаться, что «отец российской бульварной периодики» учил правде:
— Ты только пиши правду, соврешь — беда будет!
Наряду с легким стилем, входившим в моду, декларировавшимся и внедрявшимся подобными изданиями («сжатость и краткость по-прежнему останутся нашим девизом. Юмор, легкость изложения и обычная веселость ко покинут нас и на будущее время»), эта «правда» — выхолощенная, социально бесплодная — обеспечивала подписку, «держала» ее, делала газету читаемой и популярной. Такие газеты насчитывали своих читателей уже не сотнями и не тысячами, а десятками тысяч, хотя все еще назывались «малой прессой»...
Учеником Гиляровский оказался чутким, способным и упорным. Он не сразу ушел, да и не мог уйти от «классических» образцов: ученичество предполагает повторение, только с уже достигнутых вершин можно увидеть дальнейший путь. Поэтому в первом репортаже о «страшном злодействе» присутствуют «роковая ночь», «зияющие раны» и прочие всенепременные атрибуты подобных сообщений.
Начинающий журналист быстро постиг в общем-то немудреную технологию тогдашнего газетного производства, без видимого труда дошел до его высот. Уже осенью 1884 года Антон Павлович Чехов называет его «царьком московских репортеров, московским оберзнайкой».
Гиляровский довел до совершенства техническую сторону дела. О больших пожарах ему сообщали особой срочной повесткой из пожарной части. В сыскной полиции у него был знакомый сторож Захар. В канцелярии 
обер-полицмейстера — помощник, тайком показывавший протоколы происшествий. На вокзалах — служащие и сторожа, первыми узнававшие о крушениях и обо всех происшествиях на железных дорогах. Самые отчаянные бродяги Хитрова рынка, Грачевки и Аржановки числились среди его знакомых, особый извозчик каждый день в известные часы подъезжал к крыльцу его квартиры.
В этом он не был оригинален. Были и до него подобные виртуозы и в Москве, и в Петербурге. Сидя где-нибудь в трактире, они принимали своих постоянных информаторов. Сами получая по пятаку со строки, оплачивали доставляемые сведения по две копейки и кроили заметки для нескольких редакций сразу — порой под копирку. Такие связи давали нечто большее, чем только срочную информацию: радость и боль общения с другими людьми. Знакомства расширяли не только кругозор, но и душу.
К каждому у Гиляровского был свой подход. Если сторожу Захару он платил за услуги, то других «отмыкал» раскрытой табакеркой, разговором, ненавязчивым одолжением и помощью, отодвигал в сторону все дела и садился писать приветственный адрес ко дню рождения рядовому наборщику газеты...
Один из основных мотивов дореволюционной хроники — пожары. На них журналисты делали имена, газеты увеличивали тиражи. Существовали свои правила писания отчетов, были излюбленные неизменные фразы: «огненные языки лизали», «густой дым затмил небо». Один пожарный репортер ухитрился написать, что атмосфера была накалена «докрасна»...
Репортер, пришедший после Гиляровского в «Московский листок» и писавший только о пожарах, специально поселился рядом с пожарным депо и прямо с каланчи провел к себе на квартиру звонок, звонивший одновременно с тревожным, установленным у пожарных. О происшествиях он узнавал раньше всех, но это, пожалуй, и все, что мы знаем о нем самом сегодня...
Гиляровский и о пожарах научился рассказывать по-своему.
В Орехово-Зуеве сгорела рабочая казарма. Самого пожара он не застал, описал его со слов очевидцев. Хотя и нет в его рассказе тех самых «огненных языков» («лизавших»), «густого дыма» («затмившего небо») и бравых пожарных, — такой репортаж все же могли написать многие. Стандарт. Но когда при свете дня обозначилась полная картина разрушений, яснее стал ущерб и сочли жертвы, Гиляровский написал еще несколько десятков строк — им его не мог научить ни Пастухов, ни его газета.
Среди классических вопросов, на которые должен ответить репортаж — «Что? Где? Когда?», — Гиляровский ставит непредвиденный никакой классикой, но обусловленный российской действительностью вопрос: «Почему?». Он спрашивает об этом у местного надзирателя, но получает «полнейший отказ» сообщить необходимые сведения. Обращается к фабричному врачу, но и, этот «последователь Эскулапа настолько пропитался тем же фабричным духом таинственности, что решительно отказался отвечать на вопросы». В больнице, куда были отправлены раненые, запрещено говорить, что умирают погорельцы. «Вообще происшедшую катастрофу и все ее последствия хотят прикрыть непроницаемой завесой».
Не добившись ни у кого ответа, Гиляровский отвечает сам. Отвечает на вопрос, почему пожар повлек такие ужасные последствия. Потому что фабричный люд ютится в нечеловеческих условиях, потому что «почти все корпуса, и даже самый громадный — прядильный, — снабжены лишь старыми деревянными лестницами, да и то по одной или по две». Потому что никому из хозяев дела нет до жизни рабочих.
Собираясь написать только о пожаре, но поднятый волной всколыхнувшегося чувства сопричастности к рабочему люду, Гиляровский увидел глубину человеческого страдания и понял, что оно существовало до пожара и будет существовать после. Пожар лишь высветил в беспросветной ночи неизбывное горе...
«Московский листок» покупался нарасхват. Пастухов уже ездил по Москве на собственных рысаках. Однако его авторское тщеславие требовало большей славы. Николай Иванович задумал роман. По этому поводу купил в полиции документы о похождениях разбойника Чуркина. Полицейским протоколам не хватало художественности. Пригласил в помощники Гиляровского. Показав ему кипу бумаги в синей обложке с надписью «Дело о разбойнике Чуркине», сказал:
— О нем писать буду. А ты съезди в Гуслицы и сделай описание местностей, где он орудовал.
Гиляровский исходил все деревни, где бывал когда-то Чуркин, перезнакомился с разбойниками, его бывшими товарищами, узнал, что тот был два раза сослан в Сибирь, два раза прибегал обратно, был сослан в третий раз и умер в Сибири. Даже карту составил с названиями сел, деревень, дорог, отметил на ней разбойничьи притоны.
Вскоре роман «Разбойник Чуркин» начал печататься в газете. Из мелкого воришки, вымогателя, шантажиста и пьяницы Пастухов лепил легендарного, чуть ли не народного героя. И немало преуспел в этом. Даже песню о Чуркине сложили. В редакцию приходили подписываться не на «Московский листок», а на «Разбойника Чуркина».
От Пастухова Гиляровский ушел в «Русские ведомости», где «смог все силы отдать излюбленному... живому репортерскому делу». В 80-е годы в этой архирадикальной «профессорской» газете сотрудничали Н. Н. Златовратский, Н. Е. Каронин, Д. Н. Мамин-Сибиряк, Н. К. Михайловский, А. Н. Плещеев, М. Е. Салтыков-Щедрин, К. М. Станюкович, Г. И. Успенский, публиковался Л. Н. Толстой. Время работы в «Русских ведомостях» Гиляровский вспоминал с удовольствием, считая его счастливейшим. Тогда он надеялся многое сделать.
Ему всегда везло на события и людей. В 1887 году довелось писать об уникальном полете Д. И. Менделеева на воздушном шаре во время солнечного затмения.
На дотоле неизвестной поляне у Ямской слободы — столпотворение. Местные помещики прибыли с женами, столами, самоварами и расположились с таким комфортом, словно солнечное затмение должно было состояться по их заказу. Остальные зрители «расположились по пригоркам и на поляне, разместись на скамьях и стульях, которые то и дело возами подвозили из города и слобод». Вовсю развернулась коммерция. Торговали едой и питьем, местами на скамейках, специальными трубками для наблюдения затмения и просто закопченными стеклами, пригодными для этой же цели. Часть их была покрыта сажей с двух сторон — чтобы увлекшийся обыватель измазал себе нос.
Недалеко от пруда «в виде огромной круглой массы, слегка движущейся, покачивался чуть заметно во тьме воздушный шар... Он напоминал собою по цвету и форме огромный, желтый бычачий пузырь, оплетенный веревочной сетью... С одной стороны шара крупными буквами написано: „Русский"».
В половине седьмого прибыл Менделеев и начал подготовку к подъему. Управлять шаром должен был поручик Кованько. Но шар не поднял двоих, он слишком намок в это туманное утро. Тогда Менделеев решил подняться один, «без управителя шаром».
Лет за пять до этого события Гиляровский сам (тоже без провожатого) поднимался на воздушном шаре. Помнил, что это просто и страшно: как в детстве на вершине качающегося дерева. В корреспонденции о полете Менделеева скупыми штрихами без лишних восторгов воспроизведено это историческое событие.
На коронационных торжествах в Москве в 1896 году Гиляровский оказался единственным из двухсот русских и иностранных корреспондентов, кто провел «всю ночь в самом пекле катастрофы, среди многотысячной толпы, задыхавшейся и умиравшей на Ходынском поле», только он один успел принести репортаж с подробностями катастрофы в типографию до получения редакциями цензурного запрещения. Лишь благодаря сказочной физической силе самому Гиляровскому удалось выбраться из толпы «против ее течения»...
Его репортажи иногда увеличивали тиражи газет. Благодаря одному из них «Русское слово» побило своеобразный рекорд — впервые в России разовый тираж газеты превысил сто тысяч.
Летом 1904 года над Москвой пронесся ураган. Сообщали, что шестилетний мальчик, подхваченный смерчем, был унесен воздушным потоком. Найти ребенка смогли лишь через день целым и невредимым в нескольких верстах от того места, где его застал ураган.
Гиляровскому незачем было писать о мальчике, которого, может быть, и не было. Он сам, как всегда, оказался в центре событий, и все видел своими глазами. «Как-то сразу потемнело, — пишет он, — что-то черное повисло над Москвой... Потом это черное сменилось зловеще-желтым... Пахнуло теплом... Затем грянула буря, и стало холодно». Смерч пошел по городу. Анненгофская роща — вековые сосны — была словно срезана. «Разбиты каменные столбы, согнуты и сброшены железные решетки... Мост через Яузу сорван... Высокий железный столб семафора свернуло и перегнуло пополам, уткнув верхний конец в землю».
Вечером измученный, в ссадинах и ушибах, оборванный и грязный, Гиляровский появился в редакции. Сразу сел писать. Через два часа текст ушел в набор, а журналист заснул. Но спал недолго — еще ночью вместе с редактором поехали осматривать город. Проездили до утра. У заставы уже носились продавцы газет:
— Ураган! Подробности об урагане! Только в «Русском слове»! Подробности об урагане!
Ничего другого не оставалось московским журналистам, как признать очередное свое поражение и дать на следующий день торжественный обед в честь Гиляровского...
Пастухова в свое время читатели лупили. Гиляровский избежал такой формы «признания таланта», но и его репортерский хлеб часто бывал горек. Об этом свидетельствуют не только репортажи; не один шрам, ушиб, полученные в поисках материала на земле, под землей и в воздухе, были отпечатаны на его теле крепче, чем типографская краска на бумаге. «Еду лечить Гиляя, — сообщал А. П. Чехов в одном из писем. — На пожаре человечина ожегся, кругом ранился и сломал ногу...».
Но были раны, которые не мог залечить и Чехов.
Заработанные на всю жизнь, незаживающие...
Виденное за годы не могло не складываться в единую картину. Не могло не подталкивать к осмыслению всего в целом и к выражению своего отношения к пережитому. Гиляровский пытался найти ответы на «вечные» российские вопросы. Обращался с ними к Чехову. «Он влетает ко мне почти каждый вечер, — шутливо жаловался писатель, — и одолевает меня своими сомнениями, борьбой, вулканами, рваными ноздрями, атаманами, вольной волюшкой».
Рассказать обо всем, что его мучило, в газетном репортаже было невозможно. Обратился к беллетристике, собрал написанное в книгу «Трущобные люди. Этюды с натуры». Первая книга — как первая любовь... Часы возникающих из ничего надежд, минуты глубокого отчаяния и сомнений, робость до самоуничижения и гордыня, возносящая до небес. Постоянное томительное ожидание.
Отпечатанные экземпляры по распоряжению цензуры были арестованы. Суд постановил книгу сжечь. «Первую любовь» сожгли в специально приспособленной для этого железной клетке. В записках Гиляровского (дневники ему вести было некогда) появилось тогда грустное признание: «Ужасно положение репортера, честно относящегося к своему делу. За каждую строчку заметки приходится перестрадать» .
Гиляровский перестает бывать в редакциях. «Пишу и посылаю. Пишу, как думаю. Так все изолгалось, измельчало. На лбу роковые слова: продается в розницу, оптом, на время, кому угодно».
Наверное, и сотой доли виденного, понятого, прочувствованного, пережитого не смог он высказать.
Читая о Гиляровском, часто думаешь: какого репортера дала дореволюционная печать! Листая старые газеты и журналы, читая самого Гиляровского, понимаешь: какому журналисту она не позволила развернуться во всю силу!
Подчиняться обстоятельствам, даже исторически предопределенным, было не в его характере. Рассердившись, что писателю не дают заниматься его прямым делом, он открывает контору объявлений. Говорят, что объявления о ней видели и на Байдарских воротах, и на Эйфелевой башне... Потом основал «Русское гимнастическое общество», где сам был председателем, и сам же прыгал через «кобылку».
Внегазетная «бурная деятельность» не сжигала всех его сил. Большой, добродушный, он злился, озорничал, шутил. Об одном из таких «шутливых» моментов его жизни поведал А. П. Чехов: «Был у меня Гиляровский. Что он выделывал, боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна. Говорил он не переставая». Еще он мог маленькими своими руками скрутить в штопор серебряную ложку, завязать узлом кочергу... В некоторых воспоминаниях он и остался только таким — беззаботным гулякой, лихачом, актером бродячего цирка...
В действительности он был другим.
«Это был человек, сам прошедший тяжелую школу жизни, много переживший, перестрадавший. Это был человек с литературным талантом. В душе его жил поэт... Он родился от пережитой нужды, лишений, страданий, от наблюдательности, от доброго, чуткого, отзывчивого сердца».
Так писал о своем товарище — «короле репортажа» «король фельетона» — Влас Дорошевич.
Журналистика никогда не была для Гиляровского только работой, только средством добычи хлеба насущного. Даже в старости он рвался к людям, к событиям — туда, где ему уже не суждено было побывать: на Северный полюс, на фронты первой мировой войны. Еще более страстно, чем прежде, влюбился в живопись — она помогала «повторять» старые и заменяла новые путешествия, Говорят, что по пейзажу, этюду он узнавал, в каком месте писал их художник.
Сегодня по репортажам Гиляровского мы узнаем тогдашнюю Россию и ее людей. Его страстной любовью и преданностью вырваны они из пыльного небытия старых газет и журналов, и среди них мы видим самого автора, подлинного Гиляровского, не из легенд и былин, а из жизни.