назад

Лыкова И. Владимир Гиляровский – родственник Фандорина // ? - С. 68-75.

Внимательные читатели замечают немало пересечений между столетней давности репортажами легендарного Владимира Гиляровского и сюжетами фантастически популярного ныне Бориса Акунина. К примеру, действие романа «Любовник смерти» происходит на Хитровке (в начале XX века - разбойничий московский район, своеобразное «государство в государстве»). А главным летописцем Хитровки был журналист Гиляровский. Мало того, даже в самом Гиляе, бывает, находят черты, сходные с сыщиком Фандориным...
Журналист Владимир Гиляровский (друзья предпочитали называть его гимназическим прозвищем Гиляй) на всю Москву славился двумя особенностями: великой силой и какой-то детской озорной шкодливостью. Редактор Дорошевич описывал знакомство с Гиляровским так: сидит он, Дорошевич (человек внушительного роста и веса), за собственным столом в редакции, и тут его кто-то сзади поднимает в воздух вместе с креслом. И басит: «Не бойся, сейчас тебя поставлю! Будем знакомы, я Гиляровский».
Как-то, выйдя из ресторана с большой компанией, бедовый репортер ухватился одной рукой за фонарь, а другой – за извозчичью пролетку, и лошадь не смогла сдвинуться с места. На открытии выставки «Ослиный хвост» Гиляровский походил-походил, покрякал, глядя на модернистские полотна под названиями вроде «Голубое в зеленом», а потом подкрался к одной картине и перевесил ее вверх ногами. И потом каждый день заходил посмотреть, не исправил ли кто «кощунства». Иногда встречал у картины автора. Но даже тот до конца выставки так ничего и не заметил.
Иной раз шуточки выходили не слишком добрыми. Как-то Гиляровского попросили переслать в волость документы на паспорт популярного, но по сути бездарного актера Белова. И Гиляй в графе «особые приметы» взял да и приписал: «Плохо играет Гамлета». В новом паспорте особые приметы были аккуратно зафиксированы. Артист Белов плакал. И с ним вместе – раскаивающийся Гиляровский, человек хоть и озорной, но удивительно добрый и отзывчивый.
Это тоже было страстью Гиляровского – сочувствовать. «Любить человечество легко, трудно любить одного человека, тут нужно много силы, внимания, заботы, времени и, наконец, денег», – утверждал он. К примеру, идет Гиляй по улице и видит человека в сбитых ботинках, но при галстуке бантом и в когда-то щегольской шляпе на грязных длинных волосах: «Кажется, актер!» Подходит, протягивает руку:
– Гиляровский...
– Как же... Как же... Слыхал.
Завязывается разговор, и через пять минут радужная бумажка перекочевывает из кармана Гиляровского в карман бедолаги.

ХИТРОВСКИЙ СПЕЦИАЛИСТ

Ничего удивительного, что, когда Станиславский с Немировичем-Данченко задумали ставить «На дне», обратились за помощью именно к Гиляровскому. Во-первых, рубаха-парень. Во-вторых, прославился своими очерками о жизни трущоб. И Гиляй повел их на экскурсию по московскому «дну» – на жуткую, разбойничью Хитровку. Взяли с собой художника Сомова, чтоб зарисовывал с натуры эскизы для декораций. Расположились в трактире «Каторга». Кругом смрад, пьяный хохот, забубенный мат. Немирович со Станиславским с любопытством рассматривают публику. Сомов рисует, пристроившись у единственной керосиновой лампы, кое-как освещающей тесное помещение. Какой-то долговязый, косноязычный, лицо в оспинах, заглядывает через плечо и принимается скандалить: мол, неверно рисуешь! Другой – кривой на один глаз – тем временем берется за керосиновую лампу. Мощный Гиляровский молча подходит и бьет пудовым кулаком по голове сначала одного, потом другого. «Что вы делаете?» – изумляется Станиславский. Но журналист не отвечает, а, повернувшись к третьему мужику – коренастому, приземистому, с наглыми черными глазами, – орет благим матом:
«Болдоха, отступись! А то на всю «Каторгу» прокричу, где твои тайники с золотишком!» На обратном пути Гиляровский объяснился: те двое, кого он вырубил ударом. – Дылда и Ванька Лошадь – «шестерки» авторитетного фартового Болдохи (это который третий, черноглазый). И по всему выходило, что собирались они «экскурсантов» грабить «втемную» – затем и лампу хотели потушить. А при свидетелях поостереглись, да и про тайники с золотишком небось засомневались: вдруг Гиляй и правда место знает? «Ну, Владимир Алексеевич, вы настоящий специалист! Не зря говорят: на Хитровку без вас ходить нельзя... По гроб жизни ваши должники!» – наперебой благодарили Гиляровского Станиславский с Немировичем. «А должники, так позвали бы, черти, хоть раз в вашем театре сыграть! Ведь не позовете, а я ж по сцене ох как тоскую...» – сокрушался «специалист» – лучший проводник на Хитровку, отличный журналист, смелый и сильный человек, но – увы! – никудышный актер...

ВОР НА ЯРМАРКЕ

Актером Владимир Алексеевич сделался в 1871 году, в Тамбове. Там базарные торговцы стали бить за что-то гастролирующих актеров, а Гиляровский заступился. В благодарность был принят в труппу. Много лет ездил по городам. Играл, к примеру, сумасшедшую барыню в «Грозе». Свел полезнейшее знакомство с Мейерхольдом – правда, не с Всеволодом, а с его отцом, Эмилием (Гиляровский в тот день продавал билеты, а старик покупал и не стал брать сдачу с двадцати пяти рублей). И даже подружился с Чеховым – правда, не и кулисами, а в школе гимнастики и фехтования. Гиляровский вообще с людьми сходился легко. Сразу со всеми был на «ты», демонстрировал мускулы, сгибал копейки, закручивал спиралью чайные ложки, шумно угощал табаком, показывал карточные фокусы. Чехова все это восхищало: «Не человек, курьерский поезд. Остановка пять минут. Буфет». Гиляй стал для Антона Павловича неисчерпаемым источником сюжетов. К примеру, рассказал как-то о собачке, сбежавшей в Тамбове от хозяев и попавшей в цирк, и родилась чеховская «Каштанка». В другой раз Гиляровский поведал о живущем по соседству крестьянине Никите, который ворует на железной дороге гайки для грузил, и Чехов написал «Злоумышленника». А уж сколько словечек и забористых выражений Гиляя вошли в знаменитую чеховскую записную книжку! «Человек ты талантливый, – говаривал Чехов другу. – Но на сцене не смотришься. Тебе бы писать!»
И, в конце концов, Гиляровский действительно стал писать. Оказалось, артистизм и в газетном деле необходим. «Я как вор на ярмарке. Репортерское дело такое», – бравировал новоиспеченный сотрудник «Московского листка» и «Русских ведомостей», мастер убедительного грима. Гиляровский мог, к примеру, облачиться в лохмотья, нарисовать на лице синяк и слиться с толпой хитрованцев. При этом он натуральнейшим образом косолапил, сплевывал сквозь зубы и сквернословил. В другой раз замаскируется под усача-пожарного – тут уж и шаг становится молодцеватым, и глаз загорается бравой исполнительностью. Словом, выходило не хуже, чем у литературного «собрата» Эраста Петровича, тоже любителя маскироваться.
Дело в том, что излюбленным делом Гиляя были расследования (конечно, журналистские). К примеру, умер генерал Скобелев, якобы от естественных причин. Но поговаривали, что герой Русско-турецкой войны, прозванный Белым Генералом, на самом деле был отравлен собственной любовницей – некой Вандой. Между прочим, именно эта история легла в основу романа Акунина «Смерть Ахиллеса». Только в книге преступление расследовал сыщик Фандорин, а в жизни – журналист Гиляровский. Куда там сыскной полиции! Гиляй всегда знал гораздо больше. Как-то ночью ограбили Успенский собор Кремля. Ранним утром одновременно с полицией к месту прибыл вездесущий репортер и заявил: ведите сыскную собаку, вор еще в храме. И точно, богохульника удалось взять. Или еще случай – громилы похитили из фирмы Бордевиль несгораемый шкаф. Сыскная полиция тщетно металась в поисках каких-либо зацепок, а в «Русских ведомостях» уже появилась заметка, что шкаф надо искать в Егорьевском уезде, но он, увы, уже пуст.
Где только Гиляровскому не удавалось поймать ниточку очередного репортажа! В трактире, на улице... Как-то на балу у нефтяного короля Асадулаева услышал телефонный звонок из прихожей, не поленился ответить вместо куда-то запропастившейся горничной. Услышал: «Пригласите господина градоначальника». Немного подождав, Гиляровский начальственно забасил: «Градоначальник у телефона». Так он узнал, что на Лосином острове перестрелка, грабят банк.
В другой раз ужинал Гиляровский у друзей, среди гостей случился и Константин Иванович Шестаков, управляющий Московско-Курской железной дороги. Ему-то лакей и шепнул: мол, получена телеграмма, под Орлом – страшное крушение. Гиляровский тут как тут – схватил шапку и на улицу, за извозчиком. На вокзале нырнул под пустой состав, добрался незамеченным до министерского вагона, влез в окно и спрятался в уборной, прикрутив дверную ручку ремнем. И что? Хотело начальство замять дело о катастрофе, смухлевать с подсчетом жертв, да не вышло! «Московский листок» две недели получал точнейшую информацию с места событий. И все эти две недели Гиляровский – обросший, нечесаный, немытый – разбирал завалы, помогал, кому еще можно было помочь, вытаскивал трупы. Потом знакомый повез его куда-то помыться, отдохнуть. И только наутро Гиляровский узнал, что отдыхает и моется не где-нибудь, а в Спасском-Лутовинове, в поместье самого Тургенева!
В 1896 году, в дни празднования коронации императора Николая, Гиляровский оказался в самом центре Ходынского поля и – единственный из журналистов легальных газет – не побоялся описать происходящее: сотни раздавленных в битве за бесплатные орехи-пряники. И праздник над трупами на другой день: хоры, оркестры, приемы.
Как он умудрялся каждый раз оказаться в нужный момент в нужном месте – загадка! Известно только, что у Гиляя везде были свои люди. К примеру, брандмайор московской пожарной команды шел ради него на любые нарушения циркуляров, потому что сам был однажды спасен отважным журналистом, когда чуть не провалился на крыше горящего дома за Бутырской заставой. «Пожаришко так себе, на пятнадцать строк и семьдесят пять копеек, зря два рубля лихачу отдал», – сокрушался тогда Гиляровский. Видать, все же не зря!

НЕПУТЕВЫЙ СЫН ТИТУЛЯРНОГО СОВЕТНИКА

Многое в биографии Гиляровского в пересказе звучит хоть и увлекательно, но неправдоподобно, будто это и не человеческая жизнь вовсе, а приключенческий роман.
Он был сыном чиновника губернского правления и до некоторых пор жил, как все мальчики его круга. То есть в меру шалил и безмерно тосковал, когда ему прививали приличные манеры. Матери у мальчика очень рано не стало, и известным премудростям (причешись на пробор, вымой руки, салфеточку сюда, сиди не болтая ногами да не перепутай нож для рыбы с ножом для мяса!) его учили мачехины сестры-институтки – препротивнейшие и прескучнейшие барышни. Они следили за тем, чтобы Володя поменьше носился по лесу с «этим ужасным Китаевым». Китаев был чем-то вроде его гувернера, а попросту – дядькой. Он учил мальчика совсем другой науке: никогда не врать, но всегда помалкивать, скакать верхом, лазать по деревьям, плавать, стрелять, ходить на медведя с рогатиной и побеждать любого противника в кулачном бою.
А раньше Китаев был матросом, но после какой-то политически опасной шалости вынужден был бежать и каким-то чудом прибился к дому Гиляровских. Отец Володи долгие годы укрывал Китаева от полиции. Дело в том, что Володины предки издавна славились вольнодумством. Его дед по материнской линии – казак Петро Иванович Усатый, в любую погоду носивший черкесскую косматую папаху и свитку («такую широкую, что ею можно было покрыть лошадь с ногами и головой» – вспоминал Гиляровский), несмотря на то, что служил управляющим в имении графа Олсуфьева, крепостного права не признавал и за все время своего управления никого не наказал телесно и не отдал без очереди в солдаты. А отец Гиляровского водил дружбу с масонами, почитывал запрещенного Рылеева и демонстрировал явное сочувствие к «политическим».
Но Володя Гиляровский по части вольнодумства (а может, идеализма?) далеко переплюнул своих родных. На тринадцатом году жизни, начитавшись Чернышевского да Некрасова, он взял и ушел из родительского дома, и вообще из города Вологды пешком, на Волгу, в Ярославль, оставив отцу записку: «Буду бурлаком». И действительно добрался, и был принят в ватагу по документам одного умершего от холеры бурлака. Через месяц сын титулярного советника сделался чернее араба, накачал мускулатуру, научился мастерски играть в орлянку и за неутомимость заслужил прозвище Бешеный: на отдыхе, когда даже матерые бурлаки сидели в тенечке, то на руках ходил, то на сосну залезал, а то и переплывал Волгу-матушку в два конца! «Да еще переборол всех с учетом уроков Китаева, – вспоминал Гиляровский. – Огромный эффект производило, когда я гнул на глазах монету».
А потом его отыскал отец, сказал: «Поехали!» «Папа, я только зайду на постоялый двор, возьму вещи и заработанную сотню». – «К черту вещи, к черту сотню. Оставь ее товарищам на пропой души. Поехали, говорят тебе! Я договорился, послужишь год-два в полку; потом тебя возьмут в московское юнкерское училище».
Но вернуть Володю на подобающий дворянскому сыну путь так и не удалось – у судьбы были на мальчика иные виды. Иначе как объяснить тот причудливый случай, из-за которого Гиляровский вылетел из Лефортовского училища?
Часы увольнительных юнкера любили проводить в Лефортовском парке: расстилали шинели под деревьями, пили водку. Однажды пятнадцатилетний Гиляровский нашел там в высокой траве... новорожденного младенца-подкидыша. Что делать? Нести в воспитательный дом некогда – увольнительная истекает через несколько минут. Бросить жалко. Так и появился в училище, левой рукой прижимая к себе ребеночка, а правой отдавая честь: «Юнкер Гиляровский из отпуска прибыл!» «Эт-т-то что такое?! Да вы пьяны!!!» – гаркнул дежурный офицер. На другой день над сердобольным юнкером хохотало все училище. И начальство, до болезненности не любившее скандалов, отчислило Владимира от греха подальше в полк. А собственно, за что? Гиляровский почувствовал себя оскорбленным.
Ну; обиделся, так увольняйся, отправляйся домой, к папеньке! Но Володя Гиляровский – воспитанник Китаева, недоучка-гимназист и бывший бурлак – не из таких! Было в его характере нечто, препятствовавшее оседлой жизни! Словом, он сбежал, сменяв на рынке мундир на старое потрепанное пальто и видавшее виды кепи. Так сын титулярного советника окончательно сделался бродягой. Где-то колол дрова, где-то служил пожарным. Поднимался на Эльбрус, работал на белильном заводе, бывало, воровал в трактирах. Однажды поздним вечером, сильно замерзнув, попросился ночевать в небогатый дом. Не пустили, но Гиляровский заметил в сенях неработающие часы. Назвался часовщиком, обещал починить, но только не при лучине, а при дневном свете. А наутро тихо ушел, пока хозяева спали.
В Казани он столкнулся с убегающим от полиции человеком и был по ошибке арестован вместо него и обвинен в распространении прокламаций. Ночью выломал решетку и бежал. По дороге нашел кошелек с 25 рублями, купил билет на пароход и там в буфете ложками ел белужью икру. И свел полезное знакомство – с донским конезаводчиком. Поехал с ним в степь, сделался лучшим табунщиком. Просто покупатели лошадей и предположить не могли, что крепкий загорелый парень, ловко владеющий арканом, отлично понимает по-французски и пересказывает все их разговоры хозяину. Но и с Дона пришлось уйти: покупать лошадей приехал жандармский полковник из Казани – тот самый, от которого Гиляровский сбежал через окошко. Взять удалось только кафтан да 100 рублей, в нем зашитые. Но не накопленное оставлять было жаль, а пятнадцатилетнюю казачку Женю, с которой Владимир едва ли успел перемолвиться двумя-тремя фразами. Женя была первой женщиной, на которую загляделся Гиляровский за недолгие, но весьма насыщенные восемнадцать лет жизни.

ЗАПЛАТИ МНЕ ЛЮБОВЬЮ ЗА ВОЛЮ

Сам он об этом предмете писал так: «В гимназии женщины для меня были «бабье». Презирал гимназистов, бегающих на свидания. У меня же была особая ненависть из-за тетушек-институток. В бурлаках мы и в глаза не видели женщин. В полку видели только гулящих девок по трактирам, которых юнкера просто боялись, наслушавшись увещеваний полкового доктора Глебова». Во второй раз Гиляровский почувствовал сердечное волнение уже в актерах, в Воронеже – служила у них в труппе такая Гаевская: красивая, изящная, из хорошей семьи. Однажды актер Симонов попытался ее обнять – Гиляровский надрал обидчику уши. Стал провожать ее, сам принарядился: завел пиджак и фетровую шляпу. Вот, собственно, и весь роман. Впрочем, на этот раз помешала Русско-турецкая война: Гиляровский ушел волонтером.
Воевал с азартом. «Каждую ночь в секретах, или часового надо бесшумно снять и доставить для допроса... Веселое дело, как охота, только пожутче.... Заключили мир. Но только в сентябре 1878 г. я получил отставку, так как башибузуки наводняли горы. Ползать за ними по скалам, лесным трущобам занятие было интереснее, чем война», – вспоминал Гиляй. Однажды в каком-то бою в качестве трофея ему достался брошенный турком белый плащ с широкой коричневой полосой. После войны в этом плаще актер Далматов играл в Пензе Отелло.
Демобилизовавшись, Гиляровский помчался в Воронеж к Гаевской. Они переписывались всю войну, и в дни, когда в отрядную канцелярию приходила почта. Владимир не мог утерпеть и бегал за письмом напрямую, через турецкую цепь... И вот долгожданная встреча. «С вокзала бегу на репетицию в театр. Ее вызывают ко мне. Конфузливо подходит знакомая худенькая фигурка. Посмотрели мы друг на друга, разговор как-то не клеился. Нас выручил окрик со сцены, позвавший ее. И переписка прекратилась. Впоследствии я узнал, что, когда я заезжал к ней, она была невестой».
Хорошо хоть третья попытка удалась. Мария Ивановна Мурзина, бесприданница-сирота, гимназическая учительница, увлекавшаяся любительским театром, – спокойная, терпеливая, с венком из колосьев и цветов и густой русой косой. Она встретилась Гиляровскому в 1879 году в Пензе, когда ему было двадцать шесть лет, а ей двадцать три. «Поручаю тебе, дорогая, мою жизнь и суровую долю. / И мечты, и надежды, и силы, и мою непокорную волю... / Все отдам я тебе, не жалея, Что дано мне судьбою на долю. / Не отдам только воли я даром – Заплати мне любовью за волю» – сочинил ей в альбом Гиляй.
Любовью она ему платила до самой смерти, но воли взамен не отнимала. И жизнь, которую Гиляй стал вести, женившись на ней, лишь отчасти можно было назвать оседлой. Из Москвы, где они поселились сразу после свадьбы, Владимир Алексеевич то и дело исчезал на неделю-другую, и Маруся толком не знала, где муж. После выяснялось, что он, к примеру, встретил на улице старого знакомого и уехал с ним в Грузию отведать доброго кавказского вина, какого в Москве не сыщешь.
Когда же Гиляровский бывал дома, его восьмикомнатная квартира в Столешниковом переулке ломилась от людей. Мария Ивановна заказывала для своей кухни у посудных дел мастеров какие-то неохватные кастрюли, гигантские чаны, небывалые сковороды, чтобы всех накормить. Бедой в доме были ложки – Гиляй сворачивал их винтом, развлекая вечные толпы гостей.
Кроме приличной публики вроде Чехова, Шаляпина, Станиславского в доме Гиляя не переводилась и сомнительная. Одна из восьми комнат специально предназначалась для встречи с обитателями трущоб. Жена сокрушалась: «Ну кто ж хитрованцев в дом пускает! Ведь зарежут когда-нибудь!» Зарезать не зарезали, а вот заразить – заразили. Сначала у самого Владимира Алексеевича пошла рожа на голове, сопровождавшаяся страшным жаром. Следом служившая в доме няня заболела сыпным тифом – вошь, конечно, была занесена то ли с Сухаревского, то ли с Хитрова рынка. А потом и того хуже – полуторагодовалый сын Гиляровских слег в скарлатине.
Никаких других упоминаний об этом мальчике в архивах не обнаруживается (в отличие от свидетельств о дочери Гиляя Надежде, о которой известно очень много, например, что она занималась журналистикой, переводила, рисовала театральные декорации). Неизвестно даже, пережил ли сын Гиляровского ту скарлатину. Но, как бы там ни было, удивительная натура Владимира Алексеевича, столь многое дарившая его современникам, для близких часто оборачивалась великими муками. Стоит вспомнить хотя бы историю с книгой.
Просто в один прекрасный день Владимир Алексеевич решил опубликовать свои хитровские очерки в виде сборника и назвал его «Трущобные люди». Печатать пришлось за свой счет. Но в последний момент тираж был изъят из типографии и сожжен в полицейской части. Когда Гиляровский стал жаловаться Чехову, тот объяснил:
– Ну, конечно, нецензурно. Ты бы хоть мне показал, что печатать хочешь... Уж одно название – «Трущобные люди» – напугало цензуру. Ну и дальше заглавия: «Человек и собака». «Обреченные», «Каторга». Да разве это теперь возможно?
– Но ведь все эти очерки были раньше напечатаны!
– В отдельности могли проскочить и заглавия, и очерки, а когда все вместе собрано, действительно получается впечатление беспросветное...
В общем, ситуация сложилась аховая. Узнав о том, что Гиляровский в опале, газеты стали куда менее охотно сотрудничать с ним. А три тысячи рублей долга типографии за так и не выпущенную (и, соответственно, не приносящую дохода) книгу сильно превышали возможности Гиляя. На горизонте замаячили опись имущества, выселение из квартиры и тому подобные малоприятные перспективы. Выход нашла мужественная Мария Ивановна – открыть рекламную контору. И вскоре на пролетках, в витринах, даже на Царь-пушке запестрели объявления, составленные и напечатанные супругами Гиляровскими.
Едва разделавшись с долгом, натерпевшийся, оскорбленный, соскучившийся по настоящему делу Гиляровский особенно надолго исчез из Москвы, Объявился на Балканах, в Сербии. Разоблачал тамошнего короля Милана, подстроившего в политических целях покушение на самого себя.

ПРИШЛИТЕ ПОЖЕВАТЬ

После революции Гиляровский все же напечатал свою книгу и даже написал еще несколько: «Москва и москвичи», «Мои скитания», «Записки москвича». Но это уже не были злободневные очерки, а лишь воспоминания с привкусом ностальгии. Ведь ни экзотической Хитровки, ни брандмейстерских команд, ни петухов в Столешниках, ни двухэтажных империалов, ни гамаш – словом, всего того, что наполняло его книги, уже не было и в помине. Все вокруг стремительно менялось – все, кроме ребяческой натуры Гиляровского.
Паустовский вспоминает, что, приходя в редакцию, старик Гиляй шумел, добродушно ругал всех без разбору молокососами, поднимал в воздух Александра Фадеева вместе с Борисом Губером...
И все же он стремительно старел. В 1926 году, готовя репортаж о зарытой реке Неглинке, Гиляй страшно простудился. В результате стал плохо слышать и потерял один глаз. А из-за чего, собственно? Ну, провел несколько часов под землей... Раньше-то и не в таких передрягах доводилось бывать, и ничего, не болел! «Сколько было силищи, – грустил Владимир Алексеевич. – Думал, памятник Минину и Пожарскому раньше развалится»...
Под конец жизни Гиляй часто показывал на шкаф: «В нем хранится давнишняя бутылка замечательного шампанского «Аи». Когда мне станет еще хуже, я соберу всех друзей, налью шампанского, скажу каждому по экспромту и с поднятым искристым бокалом весело, радостно сойду на нет. Довольно было пожито!» Не успел... 2 октября 1935 года восьмидесятиоднолетний Гиляй умер, как говорится, скоропостижно.
За два года до этого, летом 1933-го, на дачу к Гиляровским ворвались грабители, заперли домашних в комнате. Владимира Алексеевича дома не было, он гулял. Возвращаясь к завтраку, увидел около дома человека с финкой в руках. Насупил седые брови: «Убери!» Как ни странно, бандит повиновался.
В восемьдесят лет, да еще полуслепым, не повоюешь. Гиляровский попытался, как когда-то на Хитровке, поговорить с грабителями, представился писателем, защитником хитрованцев. Те ответили равнодушно: «У каждого своя работа». Забрали из дома все, даже спички. Людей, к счастью, не тронули.
На другой день шайка была арестована. И Гиляровский, узнав, где содержатся его обидчики, потребовал свидания, угостил табачком, передал теплые вещи. После, уже из лагеря, грабители прислали ему письмо с извинениями за причиненное «беспокойство». А в конце приписка: «...может статься, пожевать пришлете...». Владимир Алексеевич послал, объяснив: «Если с ними по-человечески, может быть, выйдут из тюрьмы людьми». Такой уж души был человек. Закоренелый идеалист, из тех, какие только в книжках встречаются...