ПРАЖСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

Обстановка, предшествовавшая Пражской операции, требует того, чтобы подробно остановиться на ней. Сложность обстановки во многом определила замысел операции, сроки и темпы, короче говоря, весь ее ход.

После разгрома берлинской стратегической группировки фашистское государство фактически рухнуло. Однако в своем политическом завещании Гитлер сделал попытку продлить существование фашистского режима, назначив новое правительство Германии во главе с гросс-адмиралом Деницем. Главнокомандующим сухопутными силами Германии выдвигался генерал-фельдмаршал Шернер, занимавший в это время пост командующего группой немецко-фашистских армий «Центр». Эти силы находились главным образом в Чехословакии. Такое назначение имело свои основания: Шернер в те дни оказался, пожалуй, наиболее реальной военной фигурой, имевшей власть, а главное, войска. И немало войск.

В распоряжении нового германского «правительства» – я и здесь и в дальнейшем ставлю это слово в кавычки – для продолжения войны имелись еще весьма значительные по численности силы. Чтобы составить общую картину, стоит назвать их.

В Советской Прибалтике находилась группа армий «Курляндия». На побережье Балтийского моря еще продолжала сражаться группа войск «Восточная Пруссия». Западнее Берлина сопротивлялась, хотя и основательно потрепанная, 12-я гитлеровская армия. В Чехословакии была сосредоточена под командованием генерал-фельдмаршала Шернера группа армий «Центр» (до пятидесяти полнокровных дивизий и шесть боевых групп, сформированных из бывших дивизий). Эта внушительная группировка оказывала сопротивление войскам 1, 2 и 4-го Украинских фронтов. В Западной Чехословакии союзникам противостояла 7-я немецкая армия (пять дивизий), как раз в эти дни тоже переданная в подчинение Шернеру. Наконец в Австрии и Югославии против войск 2-го и 3-го Украинских фронтов и Народно-освободительной армии Югославии дрались еще две группы немецко-фашистских армий – «Австрия» и «Юг», насчитывавшие более тридцати дивизий.

Таким образом, Пражская операция отнюдь не носила символического характера, как это иногда пытаются изобразить на Западе.

Нам предстояла серьезная борьба с большой группировкой вооруженных сил Германии, на которую делало ставку «правительство» Деница, рассчитывая, что спасение этой группировки даст возможность еще на какое-то время продлить существование третьего рейха.

Находясь уже на краю гибели, это «правительство» пыталось делать все возможное, чтобы прекратить военные действия на Западе, но зато продолжить борьбу на восточном фронте. Это был краеугольный камень политики, достаточно откровенно изложенной самим Деницем в его выступлении 1 мая по фленсбургскому радио:

«Фюрер назначил меня своим преемником. В тяжелый для судьбы Германии час с сознанием лежащей на мне ответственности я принимаю на себя обязанности главы правительства. Моей первейшей задачей является спасение немцев от уничтожения наступающими большевиками. Только во имя этой цели продолжаются военные действия. Пока при выполнении этой задачи встречаются препятствия со стороны англичан и американцев, мы вынуждены защищаться также от них...»

На специальном заседании «правительства» Деница записано как основное решение: «Необходимо всеми средствами продолжать борьбу на восточном фронте».

Нет сомнения, что Дениц был фанатичным последователем Гитлера и, не считаясь с реальной обстановкой, продолжал его политику, угрожавшую самому существованию немецкого народа. Собственно говоря, именно это и привело его к власти. Гитлер по-своему был прав, назначив именно такого преемника.

Основной реальной силой, которая могла «всеми средствами продолжать борьбу на восточном фронте», была, конечно, немецко-фашистская группировка, действовавшая севернее Дуная, на территории Чехословакии и северных районов Австрии. Кроме группы армий «Центр» в нее входила часть сил группы войск «Австрия», а также множество резервных и запасных частей и подразделений, которыми в ту пору была буквально наводнена Чехословакия. А с запада эту группировку войск прикрывала 7-я немецкая армия, которая при определенном стечении обстоятельств тоже могла быть повернута против нас.

«Правительство» Деница надеялось на скорую капитуляцию перед нашими западными союзниками, чтобы обратить почти миллионную группировку войск против Советской Армии. Нам предстояло сорвать эти планы.

2 мая преемники Гитлера подсчитали, что группировка Шернера не меньше трех недель сможет удерживать за собой территорию Чехословакии. Но сам Дениц настаивал на том, чтобы Шернер начал немедленный отвод войск к юго-западу – там будет легче потом сдаваться в плен американцам.

Кейтель и Иодль возражали, считая, что, как только группа армий «Центр» начнет отходить, она будет смята и развалится под ударами советских войск.

Рассуждение, я бы сказал, не лишенное здравого смысла. Если бы Шернер в эти дни поспешно сорвал свои войска с обжитых позиций, они, несомненно, были бы смяты нами в ходе преследования, и им едва ли удалось бы улизнуть в американскую зону.

Вызванный в резиденцию Деница начальник штаба Шернера генерал Нацмер доложил мнение своего командующего о нецелесообразности отхода войск с хорошо укрепленных позиций опиравшихся на Судетские и Рудные горы и в значительной степени на старые чехословацкие укрепления, построенные еще перед войной.

Точки зрения, как видим, были разные. Причем обсуждался даже вопрос о переезде «правительства» в Прагу под прикрытие группировки Шернера.

До сих пор сожалею, что Дениц не дал на это согласия. Согласись он тогда – и войска нашего фронта, несомненно, захватили бы его «правительство» вместе с основной массой войск Шернера.

Такова была военно-политическая обстановка в стане противника накануне Пражской операции.

Что касается наших союзников, то именно в это время Черчилль дал фельдмаршалу Монтгомери свое печально-знаменитое и теперь уже широко известное указание «тщательно собирать германское оружие и складывать так, чтобы его легче можно было снова раздать германским солдатам, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советское наступление продолжалось».

Говоря о своих настроениях тогда, весной 1945 года, Монтгомери писал впоследствии в мемуарах, что если бы верховное руководство военными операциями осуществлялось политическими лидерами Запада должным образом, то «мы могли бы захватить все эти три центра раньше русских». Под тремя центрами подразумевались Берлин, Вена и Прага.

Но к моменту получения 1-м Украинским фронтом директивы Ставки приступить к проведению Пражской операции Берлин был уже нами взят, и Вена тоже была взята нами. Из трех названных Монтгомери городов оставалась только Прага. И ряд документов того времени позволяет считать, что наши союзники с большой неохотой расстались с надеждами захватить этот «третий центр» раньше русских.

Если 30 апреля верховный главнокомандующий экспедиционными силами союзников в Западной Европе Эйзенхауэр в своем письме предлагал нам установить демаркационную линию, с которой мы были в принципе согласны, и которая потом действительно была установлена, то 4 мая, несмотря на уже достигнутую договоренность, Эйзенхауэр в своем новом письме к начальнику нашего Генерального штаба Антонову писал уже совсем другое: «Будем готовы продвинуться в Чехословакии, если это потребует обстановка, до линии рек Влтава и Эльба, чтобы очистить западные берега этих рек». Это дополнение фактически включало в зону действия американских войск и саму Прагу.

Письмо, видимо, отражало то давление, которое со все большей силой оказывали на Эйзенхауэра и Черчилль, и пришедший к власти на смену Рузвельту Трумен.

Начальник нашего Генштаба генерал Антонов от имени советского Верховного Главнокомандования направил на следующий же день, то есть 5 мая, генералу Эйзенхауэру ответ, в котором просил его во избежание возможного перемешивания войск не продвигать союзные войска в Чехословакии к востоку от первоначально намеченной линии.

После обмена этими письмами американские войска приостановили наступление в глубь Чехословакии на той линии, которая была оговорена с самого начала.

Эта дипломатическая переписка происходила тогда, когда у нас к штабе фронта и в армиях, по существу, завершалась подготовка к Пражской операции, и войска уже занимали исходное положение.

В эти же дни я встретился с командующим американскими войсками в Европе генералом Бредли. Мне бы хотелось рассказать об этом, тем более что генерал Бредли тоже писал о наших встречах в своих «Записках солдата». Я не вижу необходимости вступать с ним в полемику по поводу трактовки тех или иных фактов в его «Записках». Мне кажется, полезно дать читателю мое представление о наших взаимных визитах.

Впервые я познакомился с командующим 12-й армейской американской группой войск генералом Омаром Бредли через неделю после встречи наших войск с американскими на Эльбе. Это произошло неподалеку от Торгау, приблизительно в сорока километрах северо-восточнее его, на моем командном пункте.

Бредли прибыл со свитой генералов и офицеров и огромным количеством корреспондентов и фоторепортеров, я бы даже сказал, с чрезмерным. С нашей стороны кроме меня присутствовали члены Военного совета фронта, командующий 5-й гвардейской армией А.С. Жадов и командир 34-го гвардейского стрелкового корпуса Г.В. Бакланов. Именно их войска впервые встретились на Эльбе с американцами. Находились также представители наших газет, кинооператоры и фотокорреспонденты, но куда в более скромном числе, чем у американцев.

Разные бывали времена в советско-американских отношениях, Да и сейчас эти отношения не по нашей вине оставляют желать много лучшего. Соблюдая историческую точность, скажу, что в тот день, 5 мая 1945 года, встреча двух командующих – американского и советского – происходила в атмосфере прямодушия и откровенности. Мы с Бредли были не дипломатами, а солдатами, и это наложило отпечаток на обе встречи – одновременно и официальные, и дружественные.

Мы рассмотрели с генералом его карту. На ней было нанесено положение американских войск на этот день – 5 мая. Бредли коротко пояснил, где и какие его части вышли на условленную линию соприкосновения с нами. Затем спросил меня, как мы намерены брать Прагу, и не следует ли американцам помочь нам в этом деле.

Вопрос не был для меня неожиданным. Хотя наступление советских войск против группы Шернера еще не началось, у американцев все же не могло оставаться никаких сомнений относительно того, что это наступление начнется в самом ближайшем будущем.

Я сказал Бредли, что необходимости в такой помощи нет и что любое продвижение американских войск дальше к востоку от ранее обусловленной демаркационной линии может внести только путаницу, вызвать перемешивание войск, а это нежелательно, и просил этого не делать.

Бредли согласился со мной, и сказал, что подчиненные ему войска будут и впредь соблюдать установленную линию соприкосновения.

На вопрос Бредли: как мы намерены брать Прагу – я ответил в общих чертах, заметив, что нацеленные на Чехословакию советские войска в состоянии справиться с этой задачей и безусловно справятся с ней. В подробности предстоящих действий я не вдавался. Я не считал возможным сообщать о своих оперативных планах, хотя и верил, что именно войска 1-го Украинского фронта сыграют решающую роль в освобождении Праги. Но говорить раньше времени – не в моих правилах.

Во время обеда в своем первом, официальном тосте я говорил о тех испытаниях и трудностях, через которые прошла Советская Армия на пути к Победе. Я говорил о том, какую важную роль сыграл президент Рузвельт в создании и во всех дальнейших действиях антигитлеровской коалиции. Кончина Рузвельта была так еще свежа в памяти, а я принадлежал к числу людей, искренне и глубоко переживавших эту потерю. Поэтому, выражая официально соболезнование по поводу безвременной кончины американского президента, я вложил в свою речь личные чувства и высказал надежду, что новый президент продолжит дело, за которое боролся Рузвельт.

К сожалению, эта надежда не оправдалась, и преемник Рузвельта очень скоро внес свой первый вклад в обострение отношений между Советским Союзом и Америкой.

Говоря о нашей совместной борьбе против фашистских захватчиков, я отметил и оценил бесспорные заслуги офицеров и солдат 12-й американской группы войск.

Генерал Бредли в своем ответном тосте отметил мужество советских солдат, храбрость войск 1-го Украинского фронта, примеру которых, по его словам, следовали американские солдаты, офицеры и генералы. Остановившись на заслугах Рузвельта, он выразил сожаление, что президенту не удалось дожить до счастливых дней победы, и предложил тост за нашу встречу.

После первых, официальных тостов за столом возникла дружеская беседа, прерываемая уже, как говорится, локальными тостами в честь представителей наших и американских штабов, командующих армиями, представителей различных родов войск. Тосты были теплым и искренними. Они свидетельствовали о том, что мы взаимно и по-настоящему уважаем друг друга и ценим нашу боевую дружбу, возникшую и окрепшую в борьбе с общим врагом. Кончился обед, и я предложил Бредли и его спутникам послушать концерт ансамбля песни и пляски 1-го Украинского фронта. Надо сказать, что этот ансамбль, созданный в сорок третьем году в Киеве под руководством Лидии Чернышевой, пользовался на фронте большой популярностью. Там были по-настоящему отличные музыканты, певцы и танцоры.

Когда ансамбль исполнял гимн Соединенных Штатов, находившиеся в зале американцы подпевали, а после горячо аплодировали нашим музыкантам. Аплодировали они и тогда, когда ансамбль исполнил Гимн Советского Союза.

Артисты ансамбля были в тот день в особом настроении. Кроме наших песен они спели американскую шуточную песенку «Кабачок», английскую «Типерери». Все это было восторженно встречено гостями. Ну а потом им показали украинский гопак и русский перепляс – коронные номера наших танцоров. И в обычной обстановке эти номера производят яркое впечатление, а тогда оно было еще усилено праздничным, радостным настроением, охватившим и нас, и наших гостей.

Генерал Бредли, сидя рядом со мной, заинтересованно расспрашивал, что это за ансамбль, откуда здесь, на фронте, эти артисты. Я сказал ему, что ансамбль состоит из наших солдат, прошедших вместе с войсками фронта большой боевой путь. Однако, как мне показалось, он отнесся к моему ответу без особого доверия. И зря, потому что большинство участников ансамбля начали войну солдатами, да и потом, когда уже был сформирован ансамбль, они много раз выступали в войсках первого эшелона, порой в условиях далеко не безопасных.

Бредли поблагодарил за концерт и после окончания объявил о решении правительства Соединенных Штатов наградить меня, как командующего 1-м Украинским фронтом, высшим американским орденом. Он тут же вручил мне этот орден и, как водится в таких случаях, поздравил и обнял.

Участники этой встречи, мои товарищи по фронту, с искренним одобрением отнеслись к награждению; они справедливо увидели в нем высокую оценку, данную нашими союзниками боевым делам войск 1-го Украинского фронта.

По окончании церемонии вручения награды мы вышли вместе с Бредли из особняка на вольный воздух, и там, в присутствии, надо сказать, достаточно широкой аудитории, собравшейся в связи с приездом американских гостей, я вручил генералу Бредли от имени Воинов 1-го Украинского фронта Красное знамя как символ нашей боевой дружбы.

Я знал, что Бредли собирается подарить мне на память «виллис», доставленный из его ставки прямо на самолете. Со своей стороны я тоже приготовил ему личный подарок: строевого коня, который следовал за мной всюду с лета 1943 года, когда я вступил в командование Степным фронтом. Это был красивый, хорошо выезженный донской жеребец. Я и подарил его со всей экипировкой генералу Бредли.

Мне показалось, что генерал был искренне рад этому подарку. Приняв коня, он в свою очередь подарил мне легковую машину «виллис» с надписью: «Командующему Первой Украинской группы армий от солдат американских войск 12-й группы армий» – и вместе с «виллисом» вручил мне американское знамя и американский автомат.

А через несколько дней мне пришлось выехать с ответным визитом в ставку Бредли...

До Торгау мы ехали на своих машинах. Там нас встретили старший офицер штаба и переводчик, которые сопровождали до Лейпцига В Лейпциге меня ожидал Бредли, предложивший до своей ставки которая была размещена довольно далеко, в Висбадене, лететь на его личном самолете.

Мы сели в его GM-47. Всю дорогу нас сопровождали две эскадрильи истребителей. Они беспрерывно совершали в воздухе всевозможные эволюции, перестраивались, показывая высший класс группового полета, а когда наш самолет сел неподалеку от Касселя, истребители эффектно ушли на разных высотах, вплоть до самых низких. Не скрою, мне показалось тогда, что при помощи этого эскорта истребителей нам не только оказали почет, но и постарались продемонстрировать свое мастерство самолетовождения.

От аэродрома в районе Касселя нас тоже сопровождал эскорт, но уже сухопутный: впереди несколько боевых бронемашин, за ними – машина с мощными сигналами, затем машина, в которой ехали я, Бредли и переводчик, позади опять бронетранспортеры, и замыкали колонну три танка. На пути нашего следования были построены с интервалами войска – представители всех родов войск, за исключением, кажется, только моряков.

У здания, к которому мы подъехали, собралось множество офицеров штаба и еще более многочисленная толпа корреспондентов.

В парадном зале Бредли предложил нам коктейль, приготовленный, как он нам сказал, по его рецепту. Из огромного медного котла коктейль разливали черпаком в солдатские кружки. Мне сказали, что это традиция. Ну что ж, традиция так традиция.

После коктейля Бредли повез меня в свою штаб-квартиру на другой конец города. Здесь перед зданием был выстроен почетный караул, опять-таки представляющий все рода войск. Мы вместе обошли строй; я поздоровался и попросил генерала, чтобы он подал войскам команду «Смирно». Когда это было сделано, я по поручению Советского правительства вручил генералу Бредли орден Суворова первой степени. Бредли – человек сдержанный, но мне показалось, что в эти минуты лицо его было взволнованным. Мы дружески обнялись, и я поздравил его.

Затем перешли в зал, где были накрыты столы. И как водится, опять началось с тостов. Первый тост произнес хозяин, второй – я: за нашу встречу, за Бредли, за сидящих за столом его боевых соратников и друзей.

Во время обеда почти не касались военных тем. Единственной военной темой был разговор о Суворове. Бредли, получив орден Суворова, интересовался этой исторической личностью. Как выяснилось, он до этого ничего не знал о Суворове, и мне пришлось здесь же, за столом, рассказать об основных кампаниях русского полководца, в том числе об итальянской кампании и Швейцарском походе.

Заканчивая свой рассказ о Суворове, я сказал Бредли, что Суворов – самый крупный полководческий талант в истории русской армии и орден его имени – это орден прежде всего полководческий, наиболее высокая награда, установленная у нас для военачальников, командующих крупными соединениями, и что маршал Сталин (так оно в действительности и было) поручил мне лично вручить этот орден ему, генералу Бредли.

В конце обеда два скрипача в американской солдатской форме, один постарше, другой помоложе, исполнили дуэтом несколько превосходных пьес. Скажу сразу, что высочайшему классу скрипичной игры, которую мне довелось слышать в тот день в ставке у Бредли, удивляться не приходится: этими двумя солдатами были знаменитый скрипач Яша Хейфиц и его сын.

В перерывах между номерами Бредли несколько иронически поглядывал на меня. Видимо, мои предположения были справедливы: он так и не поверил мне при первой встрече, что наш ансамбль песни и пляски состоял из солдат 1-го Украинского фронта. Считая данный ему концерт маленьким подвохом, он, в свою очередь, решил прибегнуть к приятельской мистификации, представив Яшу Хейфица с сыном как американских военнослужащих.

С американской стороны на обеде присутствовали генералы – командующие армиями, командиры корпусов и дивизий. Хозяин неоднократно выражал сожаление по поводу того, что среди собравшихся нет генерала Паттона, и отзывался о его армии как о лучшей из американских армий, а о нем самом как о наиболее выдающемся американском генерале, человеке, способном к смелому маневру и решительному использованию танковых войск.

Один или два раза по инициативе Бредли разговор коснулся генерала Эйзенхауэра. Бредли говорил о нем с уважением, но больше ценил его как дипломата, чем полководца. Из слов Бредли можно было также заключить, что у Эйзенхауэра очень много времени и сил занимало согласование действий между союзными командованиями и союзными правительствами. Поэтому почти вся тяжесть практического руководства американскими войсками, действовавшими в Европе, ложилась на плечи Бредли, который не во всем и не всегда был согласен с Эйзенхауэром.

Мы вели беседу через переводчиков, и, может быть, какие-то оттенки сказанного не были уловлены мною с достаточной точностью, но общее впечатление от разговора у меня сложилось именно такое.

Сам Бредли, как человек и как военный, произвел на меня во время этих свиданий благоприятное впечатление. Уже немолодой – тогда, в мае сорок пятого, ему было около шестидесяти, – он был крепок, спокоен и выдержан; интересно и в основном верно анализировал ход событий, понимал значение, которое приобрели в ходе войны мощный артиллерийский огонь, танки и авиация, хорошо разбирался в характере современного боя, правильно представлял себе решающее и второстепенное в нем. Со знание дела судил о наших танках, их вооружении, броне, двигателях и тому подобном.

В общем, я чувствовал и видел: рядом со мной сидит человек достаточно ориентированный в вопросах использования всех родов войск, что, на мой взгляд, было первым признаком высокой квалификации командующего.

У меня сложилось впечатление: это воин в полном смысле слова, военачальник, достойно представлявший действовавшие в Европе американские войска.

Импонировало и то, что в беседах со мной он не раз тепло отзывался о советском народе, армии, с удовлетворением и, как мне казалось, искренне высоко оценил наши последние операции, а также понимал все трудности борьбы, которую Советская Армия вела с гитлеровцами.

В одном из разговоров Бредли мне так прямо и сказал, что наша армия вынесла основную тяжесть войны, то есть заявил именно то, что впоследствии многие другие генералы на Западе, бывшие некогда нашими союзниками, стали упорно замалчивать или даже опровергать. В оценке противника мы тоже с ним сошлись. Он считал немецкую армию сильной и закаленной, способной драться упорно, с большим умением и стойкостью.

Наша встреча проходила и закончилась в непринужденной дружеской обстановке. Между нами тогда были действительно хорошие отношения. Я уезжал от Бредли в самом добром расположении духа, и только уже по дороге мое настроение несколько омрачила одна небольшая деталь.

Когда мы усаживались за обеденный стол, я увидел перед собой микрофон. Я не видел никакой надобности в том, чтобы застольные тосты транслировались в эфир, и попросил убрать от меня микрофон. Бредли тут же распорядился на этот счет. Но когда я, возвращаясь к себе на командный пункт, включил радиоприемник, то услышал в эфире свой голос. Тост, который я произносил на обеде у Бредли, был все-таки записан на магнитофон и теперь передавался в эфир. Я, правда, не придал этому сколько-нибудь существенного значения. Но, не скрою, поскольку мы договорились заранее, нарушение слова, даже в столь несущественном деле, оставило у меня все же неприятный осадок. Хотя, впрочем, допускаю, что это было сделано без ведома Бредли и его самого в данном случае надули корреспонденты.

Обе встречи с Бредли были для меня тогда, разумеется, интересными событиями. Но тем не менее я все время ни на минуту не расставался с мыслями о предстоящей Пражской операции. Обстановка становилась все сложнее и требовала от нас ускорения темпов подготовки.

...В первых числах мая в Чехии вспыхнуло восстание. С особенной силой оно разгорелось в Праге. Фашистский наместник Франк, стремясь выиграть время, начал переговоры с восставшими. А в это же самое время Шернер отдал своим войскам приказ: «Восстание в Праге должно быть подавлено всеми средствами». К Праге с трех сторон двинулись немецкие войска. Восставшим пражанам предстояла тяжелая борьба. Прага нуждалась в решительной помощи, и оказать эту помощь должны были прежде всего мы.

Войска 1, 2 и 4-го Украинских фронтов занимали выгодное, охватывающее, положение по отношению к группе армий Шернера. удары по ее флангам – с юго-востока 2-м Украинским фронтом и с северо-запада нашим – грозили ей окружением восточнее Праги и наглухо закрывали пути отхода на запад.

Но чтобы такая заманчивая возможность стала для нас реальностью, нашим войскам предстояло преодолеть крупные горные массивы и глубокие, заблаговременно подготовленные оборонительные полосы немцев. Перед 1-м Украинским фронтом глубина главной полосы неприятельской обороны местами достигала 18 километров.

Наиболее мощные оборонительные сооружения гитлеровцы создали восточнее Эльбы, в районе Гёрлица, где мы вели долгие и тяжелые бои с дрезденско-гёрлицкой группировкой. Значительно слабее выглядела у противника оборона северо-западнее Дрездена, где еще во время предыдущих боев фронт не приобрел стабильного положения. Самым слабым участком вражеской обороны был участок западнее Эльбы. Именно на этом направлении я и сосредоточил главные силы для наступления на Прагу.

Правда, и тут, в глубине обороны противника, была полоса бетонированных укреплений, проходивших вдоль старой германо-чехословацкой границы. Если бы мы задержались, застряли здесь, эти укрепления в сочетании с горным рельефом местности оказались бы серьезным препятствием. Ведь тут простиралась цепь Рудных гор протяжением в полтораста километров и около пятидесяти километров в ширину.

Правда, Рудные горы с севера на юг, то есть в направлении нашего удара, прорезали около двух десятков шоссейных дорог. А это при соответствующей подготовке и темпах наступления сулило нам неплохую перспективу даже в условиях горной войны.

Меня, как командующего фронтом, в эти дни беспокоило не столько сопротивление мощной группировки противника и даже не прочность его укреплений, сколько сочетание всего этого с горным рельефом местности. Ведь операция была рассчитана на быстроту. Именно высокий темп наступления лежал в основе наших расчетов, и надо было всерьез подумать о том, как бы не застрять в горах.

У меня все время из головы не выходила Дуклинская операция 1944 года. Тогда мы тоже пробивались прямо через горы. Продиктованная политическими соображениями, предпринятая во имя поддержки национального антифашистского вооруженного восстания словацкого народа, эта операция обошлась нам очень дорого, хотя и многому научила. Помня ее нелегкий опыт, я в последующем делал все, чтобы при малейшей возможности не забираться в горы, а прикрываться ими. Я пришел к твердому убеждению, что борьба в горах может быть вызвана только самой жестокой, железной необходимостью, когда иного пути – обхода или маневра – нет.

Но именно такое положение и создалось перед началом Пражской операции. Чтобы как можно скорее разгромить засевшую в Чехословакии почти миллионную группировку Шернера, взять Прагу, спасти город от разрушений, а жителей Праги, да и не только Праги, от гибели, не оставалось ничего другого, как прорываться прямо через Рудные горы. Иного пути не было, потому что на подступах к Чехословакии с севера всюду, куда ни сунься, куда ни кинься, горы. Значит, надо их преодолеть. Но преодолеть так, чтобы нигде не застрять, чтобы как можно скорее их проскочить, обеспечив свободу маневра для танковых и механизированных войск.

Итак, в предстоящей операции надо было предусмотреть все, чтобы не дать немцам возможности задержать наше наступление на перевалах. Мы не собирались брать их силами одной пехоты. Мы считали, что наши передовые отряды должны с самого начала обладать внушительной пробойной силой и состоять из всех родов войск, располагать всеми необходимыми инженерными средствами разграждения, подрыва, уничтожения оборонительных сооружений, которые могли оказаться на нашем пути в Рудных горах.

Такие отряды были созданы на всех направлениях, ведших в Чехословакию через Рудные горы. Действие каждого из них обеспечивалось достаточным количеством авиации, которая должна была поддержать пробивающиеся части, а вслед за этим и дальнейшее движение вырвавшихся на простор танков.

Из района Берлина значительной части войск, входящих в нашу ударную группировку, предстояло проделать марш в 150-220 километров, чтобы достичь исходных позиций. Времени было в обрез, и все-таки мы стремились проводить марши, в особенности крупных танковых соединений, по возможности скрытно. Ведь, узнав о сосредоточении их, Шернер мог в любой момент пойти на риск: сорваться с насиженных позиций и двинуться на запад, навстречу американцам. Мы вовсе не стремились подталкивать его к такому решению.

При планировании операции Ставка отводила главную роль 1-му Украинскому фронту. Это было связано не только с его нависающим по отношению к вражеской группировке положением, но и с наличием у него достаточно мощных соединений. Мы имели возможность использовать для удара освободившиеся у нас на берлинском направлении две танковые армии и несколько танковых механизированных корпусов.

Исходя из общей обстановки и директивы Ставки, мы создали на правом фланге северо-западнее Дрездена ударную группировку из трех общевойсковых армий Пухова, Гордова и Жадова, двух танковых армий Рыбалко и Лелюшенко, двух танковых корпусов Полубоярова и Фоминых и пяти артиллерийских дивизий. Этой группировке предстояло действовать в направлении главного удара Теплице – Шанов – Прага, несколько охватывая Прагу с запада и северо-запада.

Вспомогательный удар предпринимался из района Гёрлица. Его должна была осуществить вторая ударная группировка, включавшая армии Лучинского и Коротеева, один мехкорпус, одну артиллерийскую дивизию прорыва. Общее направление этого удара Циттау – Млада-Болеслав – Прага.

Начиная Пражскую операцию, предстояло решить попутно и еще одну немаловажную задачу: разделаться с войсками противника оборонявшими Дрезден. Овладение Дрезденом возлагалось на 5-ю гвардейскую армию Жадова, усиленную 4-м гвардейским танковым корпусом Полубоярова и взаимодействовавшую со 2-й армией Войска Польского и ее танковым корпусом. Остальным же войскам главной ударной группировки предстояло сразу же двигаться на Прагу, не ввязываясь в борьбу за Дрезден.

Было решено также, что на главном направлении в наступление перейдут одновременно и общевойсковые, и танковые армии. Этим сразу обеспечивались максимальная мощь удара, стремительное сокрушение обороны противника и дальнейшее движение вперед без обычных затрат времени, необходимых на ввод танков в прорыв. Я считаю это важной особенностью в Пражской операции; операция была продиктована и обстановкой, и опытом войны. Причем опытом последних, наиболее стремительных операций, где широко использовались танковые армии.

Но чтобы правильно использовать этот опыт, нельзя было забывать и другие слагаемые победы. Требовалось создать не только мощную танковую, но и мощную артиллерийскую группировку, обеспечить массированную поддержку авиации и при прорыве, и при дальнейшем движении наземных войск.

Все это было подготовлено, и мы были вправе рассчитывать на успех.

Особо ответственная задача была поставлена перед 13-й армией Пухова. Прорвав вражескую оборону, она должна была в дальнейшем развивать наступление, обходя Прагу с запада, а Пльзень с востока, обеспечивая этим маневром всю остальную ударную группировку фронта на ее правом фланге. Нетрудно было предположить, что, когда развернется операция, гитлеровцы приложат все усилия, чтобы прорваться на запад, к нашей демаркационной линии с союзниками. Именно здесь они и напоролись бы на армию Пухова.

Еще глубже, перехватывая пути возможного отхода немцев, должен был продвинуться приданный Пухову 25-й танковый корпус генерала Фоминых. Кстати сказать, с блеском выполнив поставленную перед ним задачу, он в последний момент успел перехватить уже почти добравшуюся до американцев власовскую дивизию и самого Власова. Но об этом дальше.

Выполнили танкисты и вторую стоявшую перед ними задачу: взяли целым и невредимым в городе Мосты построенный немцами крупнейший завод синтетического горючего, на продукции второго последнее время держалась авиация врага.

3-я гвардейская армия Гордова наносила удар на Прагу прямо с севера и, взаимодействуя с 3-й гвардейской танковой армией Рыбалко, должна была овладеть городом с северо-востока и востока. 4-й гвардейской танковой армии Лелюшенко предстояло ворваться в Прагу с запада и юго-запада.

Овладение Прагой планировалось в самые сжатые сроки. Высокие темпы наступления требовались от всех армий. Но изюминка плана заключалась в другом: сначала общевойсковые и танковые армии совместными усилиями осуществляют прорыв обороны противника, в дальнейшем же все наши подвижные танковые и механизированные соединения смело вырываются вперед на максимально высоких скоростях, какие только допускают обстановка и состояние дорог, движутся к Праге, не оглядываясь и не заботясь о том, что происходит у них за спиной. Их задача сводится к одному: с ходу овладеть Прагой. А уже потом, когда они завяжут бои и отрежут врагу пути отхода для соединения с основными силами группировки Шернера, на помощь им подоспеют и общевойсковые армии.

И хотя, надо отдать должное, все армии наступали на Прагу высокими темпами, но то, что туда ринулось десять танковых корпусов – 1600 танков – 1-го Украинского фронта, было решающим фактором.

Тысяча сто танков и самоходок, введенные в бой на главном направлении, а также весь автотранспорт танковых войск имели более чем полуторную заправку дизельным топливом и бензином. Они были обеспечены горючим на всю операцию до конца, вплоть до Праги. И ни одна боевая машина из-за нехватки горючего не встала в пути.

Исключительную мобильность проявили в этой операции артиллеристы. Чтобы обеспечить задуманный план, нам пришлось за небывало короткий срок (с 4 по 6 мая) перебросить, в основном с берлинского направления, и сосредоточить на участке прорыва главной ударной группировки не только упоминавшиеся выше пять артиллерийских дивизий, но и еще около двадцати артиллерийских бригад, примерно столько же отдельных артиллерийских и минометных полков, большое количество зенитной артиллерии. Всего за эти дни мы сосредоточили на главном направлении удара 5680 орудий и минометов. Плотность огня на участке прорыва 5-й гвардейской армии Жадова достигала двухсот и более стволов на километр.

2-я воздушная армия под командованием генерала С. А. Красовского выделила для действий на основном направлении 1900 и на вспомогательном – 355 самолетов. Кроме прикрытия войск, обеспечения переправы через Эльбу и массированных ударов по живой силе и технике врага перед авиацией была поставлена задача: не дать возможности противнику маневрировать по железным дорогам, фактически выключить все крупнейшие железнодорожные узлы вокруг Праги.

Я говорю сейчас о главном направлении удара. Но и на вспомогательном, у Лучинского и Коротеева, были сосредоточены немалые силы, в том числе около 3700 орудий и минометов, около 300 танков и две артиллерийские дивизии прорыва. Вместе с ними наступал танковый корпус 2-й армии Войска Польского.

Недостаток времени не позволял нам готовиться к наступлению с обычной методичностью. Приходилось одновременно перебрасывать войска, сосредоточивать их, тут же создавать группировку, полагая, что, если какие-то части и не успеют подойти в назначенное мест к назначенному сроку, наступление все равно начнется и им придется наверстывать упущенное время на ходу. По существу, и переброска войск, и их сосредоточение, и переход в наступление – все слилось в Пражской операции в единый неразрывный процесс. И в этом была одна из основных особенностей этой операции.

4 мая в штаб фронта были вызваны на совещание командующие армиями. При обсуждении здесь всех аспектов предстоящей операции фактор времени выдвигался на первое место. Было подчеркнуто, что нам предстоит не просто преодолеть Рудные горы и Судеты а в буквальном смысле слова чуть ли не перелететь через них.

Одной из предпосылок успеха являлось состояние войск противника. И об этом тоже говорилось на совещании.

Я никогда не был склонен недооценивать возможности сопротивления немцев. Но в данном случае, требуя от командующих армиями стремительных и безостановочных действий, счел необходимым подчеркнуть, что хотя нам и противостоит группировка, мощная по численности и серьезная по вооружению, однако после падения Берлина моральное ее состояние, как и всей немецкой армии в целом, подавленное, она надломлена и ее остается только доломать. Судя по многим признакам, немецкие штабы уже не в состоянии оценивать и охватывать взглядом все происходящее с той точностью, с которой они обычно это делали. Поэтому мы должны идти не только на смелые, но и на дерзкие решения, показывая высший класс оперативного и тактического искусства, считая и экономя каждую минуту.

От танковых войск требовалось, отрываясь от пехоты и не ввязываясь в бои за города, обходить опорные пункты и смело рваться вперед и вперед. Общевойсковым армиям – в максимально мере использовать весь наличный автотранспорт, не делая ни одного шага пешком там, где можно воспользоваться машинами. От командиров и штабов, вплоть до штабов дивизий и полков, требовалось осуществлять руководство боем не на длинных, а на самых коротких дистанциях, и в то же время с самым широким использованием управления по радио; командирам находиться непосредственно в боевых порядках, чтобы все было в их руках и в их зоне видимости.

Специальное указание не допускало разрушения городов, заводов, населенных пунктов. Следовало помнить, что мы вступаем на территорию дружественной союзной страны.

Требуя от войск по возможности не ввязываться в бой за населенные пункты там, где только это возможно, мы не только обеспечивали стремительность продвижения войск, но и желали избежать жертв среди мирного населения.

Не хотели мы излишнего кровопролития и среди немецких солдат. Было приказано всюду, где это возможно, выходить на фланги и тылы немецко-фашистских частей и соединений, стремительно окружать их, расчленять и предъявлять ультиматумы о сдаче в плен. В этом смысле предоставлялась полная свобода инициативы и командующим армиями, и командирам соединений.

Под лозунгом «Вперед, на Прагу! Спасти ее. Не допустить, чтобы она была разрушена фашистскими варварами!» велась вся партийно-политическая работа в частях. И надо сказать, что, несмотря на усталость войск после Берлинской операции, лозунг был всюду подхвачен.

Об этом говорилось и на том двухчасовом совещании с командующими армиями, о котором я довольно подробно рассказал. Получилось, что оно было последним в ходе войны. Последний раз перед последней операцией собрались в штабе фронта все командармы, которым предстояло ее осуществить. Должно быть, потому оно и запомнилось мне...

Прежде чем перейти к описанию самой операции, начавшейся не 7 мая, как это планировалось, а на сутки раньше – 6 мая, мне хочется хотя бы в нескольких словах сказать о некоторых своих соратниках, вместе с которыми мне предстояло осуществлять эту операцию войны, и о которых я по ходу предыдущего повествования все еще не сказал.

Первым среди них я хотел бы назвать командующего 13-й армией генерал-полковника Николая Павловича Пухова. Я уже много писал о действиях его армии и в Висло-Одерской, и в Берлинской операциях, да и в Пражской операции его армия оказалась на высоте и превосходно выполнила поставленную перед ней сложнейшую задачу.

Николай Павлович Пухов, безвременно ушедший от нас, был человеком с большим боевым и служебным опытом. До войны он преподавал в Академии имени М.В. Фрунзе, командовал дивизией и корпусом и уже в первые месяцы войны был выдвинут на должность командующего 13-й армией, прошел вместе с нею весь путь от Подмосковья до Берлина и Праги. Он участвовал в сражении на Курской дуге, приняв там на себя основной удар немцев по северному фасу нашей обороны. Его армия одной из первых форсировала Днепр, и потом прошла с боями всю Украину и Польшу. Одной из первых она вышла на Вислу, форсировала ее вместе с танковыми войсками и захватила сандомирский плацдарм.

При форсировании Вислы Пухов в очень сложной обстановке проявил большое мастерство, находчивость, смелость и настойчивость. Противник делал буквально все, чтобы спихнуть нас с плацдарма. В первый период боев за плацдарм эти жесточайшие контратаки пришлись главным образом на долю армии Пухова.

В этой тяжелой борьбе с самой лучшей стороны показал себя и начальник штаба 13-й армии, талантливый штабист генерал Г.К. Маландин. Большую роль в организации партийно-политической работы сыграл и член Военного совета армии генерал М.А. Козлов

На протяжении всего довольно длительного периода, когда я мог лично наблюдать работу Военного совета 13-й армии, она представлялась мне образцом, достойным подражания. В ней чувствовалась слаженность, четкая организация, дух истинного товарищества Военный совет 13-й армии являл собою пример того, как в условиях полного и безоговорочного единоначалия каждый в этом руководящем коллективе находил свое место и с наибольшей пользой отдавал делу все свои силы.

Иногда в первое время работы с Пуховым мне казалось, что Николай Павлович несколько мягковат, недостаточно тверд. Узнав его ближе, я убедился, что этот внешне мягкий, спокойный человек способен проявить решимость в сложной обстановке и твердой рукой поддержать в армии порядок.

Николай Павлович умел опираться на ближайших своих помощников, доверял им, высоко и по достоинству ценил своего начальника штаба.

С несколько неожиданной стороны раскрылся передо мною Николай Павлович в дни взятия Берлина. Как раз у Пухова мне и довелось отметить 1 Мая; по существу, Берлин был уже взят. Прямо на командном пункте на скорую руку был организован праздничный обед, и тут я, может быть, впервые, хотя воевали мы вместе давно, увидел Николая Павловича просто в роли гостеприимного хозяине.

Никогда не ожидал, что Пухов такой любитель и мастер попеть. Что только он не пел в тот вечер! Был в полном смысле запевалой, всех увлек. Особенно хорошо пел он лирические песни. Вся его душевность, сердечность, открытость, скованные обстановкой войны, в этот вечер как бы прорвались наружу...

Некоторые из командармов нашего фронта по условиям обстановки в заключительных операциях войны оказались не на главных, а на второстепенных направлениях. Их армии занимали оборону, прикрывали фланги наших наступающих ударных группировок, сковывали противника, то есть выполняли совершенно необходимые в масштабах фронта, но, так сказать, неброские задачи, о которых обычно упоминается самым кратким образом, основное же внимание сосредоточивается на том участке фронта, где осуществляется прорыв, где развертываются главнейшие события.

В такой относительно незаметной роли в последних операциях войны оказался командующий 52-й армией генерал Константин Аполлонович Коротеев. И он и его армия прошли славный и нелегкий боевой путь, и если он во главе своей армии не штурмовал непосредственно Берлин, и не входил в Прагу, ему тем не менее пришлось нести свою долю ответственности за осуществление этих операций войсками фронта, а значит, и у него имелась совершенно законная доля гордости за их успех. Коротеев и его войска обеспечивали этот успех там, где им было поручено, в том числе и в жестоких боях под Гёрлицем, где его армию с такой яростью контратаковали немцы.

К сожалению, генерал Коротеев, как и многие другие военачальники Великой Отечественной войны, рано ушел от нас. Очевидно, как это принято теперь говорить, сказались «перегрузки» военного времени, то огромное напряжение, вызванное чувством постоянной ответственности за дело и за жизнь десятков тысяч людей, которое прежде всего и определяет справедливость подсчета: год войны – три года службы.

Коротеев был опытным боевым командармом, добросовестным и умелым исполнителем всех тех задач, которые ставил перед ним и его армией фронт. Он воевал честно, много, никогда не хитрил и никогда не уклонялся от осуществления самых сложных операций, выпадавших на его долю...

Иван Терентьевич Коровников – командарм 59 – тоже оказался в ходе Берлинской и Пражской операций на направлениях хотя и ответственных, но с точки зрения общих задач фронта все-таки второстепенных. Не то, что в Висло-Одерской операции, когда Коровников был на одном из главных направлений и сыграл важную роль в освобождении Кракова. В последующем центр тяжести событий переместился на правое крыло нашего фронта, и Коровников оказался в менее заметном положении.

59-я армия была переброшена к нам в конце 1944 года с Ленинградского фронта. Помимо деловых соображений у меня была и чисто личная причина радоваться встрече с Иваном Терентьевичем.

Дело в том, что в тридцатые годы, когда я командовал особым корпусом в Монголии, Коровников был комиссаром этого корпуса, хотя образование имел командное. У меня о нем сохранилось самое лучшее мнение: это был замечательный коммунист, хороший воспитатель, отличный товарищ, честнейший человек.

И теперь, когда мы встретились с ним в новых ролях – я командующий фронтом, он командующий армией, – я приезжал к нему как к своему старому боевому другу и товарищу. Но должен сказать, что скидок я ему ни в чем не делал, требовал с него полной мерой и в душе был рад, что он хорошо выполняет поставленные перед ним задачи, потому что, будь по-иному, спуска я бы ему не дал, несмотря на старую дружбу.

Генерал Коровников со своей армией особенно активно и успешно действовал при освобождении Кракова и в Верхне-Силезской операции. Иногда, правда, он жаловался, что я мало даю ему танков, а он хорошо знал танковые войска и имел вкус к их использованию. Но ничего не поделаешь, обстановка складывалась так, что основные танковые массы приходилось бросать на другие направления, хотя и в Берлинской, и в Пражской операциях армия Коровникова несла нелегкую службу, обеспечивая наш левый фланг на довольно растянутом фронте.

Вспоминая сейчас о военной деятельности этого человека, я должен сказать, что он достоин самого глубокого уважения...

Мне хочется сказать несколько слов об авиаторах, действовавших на нашем фронте в составе 2-й воздушной армии под командованием генерал-полковника Степана Акимовича Красовского.

Сам генерал Красовский – старый солдат, испытанный боевой командир, отлично знающий не только авиационное дело, но и наземные войска, их службу и их потребности.

Положение командующего воздушной армией в известной мере двойственно: с одной стороны, он целиком подчинен командующему войсками фронта, а с другой – главнокомандующему Военно-Воздушными Силами в Москве. Все материальные ресурсы, все техническое руководство идет оттуда. Но С.А. Красовский всегда умело выходил из трудных положений, возникавших в связи с двойным подчинением. И я неизменно в таких случаях удивлялся его недюжинным способностям.

В его распоряжении была одна из самых крупных авиационных армий – до трех тысяч самолетов. Поддерживая наступление наземных войск, ему приходилось проводить операции большого размаха. Любя авиацию и защищая ее от справедливых, а порой, быть может, и несправедливых упреков, Степан Акимович иногда был склонен преувеличивать трудности боевого использования авиации. Но зато, когда операция была уже спланирована и утверждена, он со своим штабом настойчиво проводил в жизнь и решения командующего войсками фронта, и свои собственные.

У меня о генерале Красовском сложилось мнение как об очень способном авиационном начальнике. Его подчиненные – командиры корпусов 2-й воздушной армии – представляли собой замечательную плеяду советских летчиков с большим опытом и славными традициями, сложившимися еще в мирное время. Эти люди вынесли на своих плечах самые тяжкие испытания первого периода войны, когда немцы решительно превосходили нас в воздухе и по численности, и по летно-техническим данным. Затем уже в разгар войны они и им подобные, по существу, заново создавали нашу авиацию, формировали новые авиационные части, обучали и воспитывали летчиков, отрабатывали новые принципы боевого применения авиации.

Я неизменно с большим уважением вспоминаю о таких командирах корпусов, как В.Г. Рязанов, Н.П. Каманин, Д.Т. Никишин, А.В. Утин, В.Г. Благовещенский, В.М. Забалуев, М.Г. Мачин, И.С. Полбин. Помню, как всех нас глубоко потрясла внезапная гибель последнего – это случилось уже в самом конце войны, во время боевых действий за город и крепость Бреслау...

Дважды Герой Советского Союза генерал Полбин, командир гвардейского бомбардировочного корпуса, был очень храбрым, я бы даже сказал, безумно храбрым человеком. Причем эта личная храбрость сочеталась у него с высокими командирскими и организаторскими качествами. Всю войну он летал на выполнение боевых заданий, особенно когда это были задания ответственные или опасные.

Я знал, что Полбин и под конец войны продолжает сам летать, что не вызывалось необходимостью, и через генерала Красовского и его штаб приказал без моего ведома не выпускать его с аэродрома. Было вполне достаточно, чтобы он с КП руководил боевыми действиями подчиненных – обстановка теперь не требовала его личного участия в боях.

Корпус Полбина базировался недалеко от Бреслау. Генерал знал, что происходило в этой осажденной крепости, и, видимо, глубоко переживал, что нам так долго не удается покончить с окруженной там группировкой. И вот однажды, когда командующий 6-й армией Глуздовский попросил Полбина подавить какие-то особенно мешавшие продвижению немецкие батареи, генерал, прирожденный летчик, соскучившийся без боевых вылетов, несмотря на мое запрещение, поднял девятку бомбардировщиков и сам повел ее на Бреслау. И надо же было так случиться, чтобы именно в этот вылет он напоролся на незафиксированную ранее зенитную батарею. Единственный из девятки самолет Полбина был сбит прямым попаданием снаряда, а сам он убит в воздухе. Так погиб этот замечательный командир корпуса, человек безукоризненно дисциплинированный. Это случилось 11 февраля 1945 года...

Говоря об авиаторах, не могу не упомянуть о другом талантливом командире – А.И. Покрышкине, ныне трижды Герое Советского Союза, командовавшем у нас авиационной истребительной дивизией.

Он показал себя на фронте не только человеком большой личной храбрости, но и искуснейшим организатором боевых действий. Александр Иванович владел не только высочайшим личным искусством воздушного боя, не только превосходно руководил этими боями в воздухе, выбирая каждый раз наиболее выгодные боевые порядки и уничтожая максимальное количество вражеских самолетов, но умел еще на земле наилучшим образом подготовить личный состав к действиям в воздухе, быстрее и точнее всех перебазироваться, лучше всех организовать аэродромную службу. Кстати сказать, именно он первым начал летать с германских автострад, используя их как аэродромы. Покрышкин – гордость нашей авиации...

И наконец, вспоминая своих боевых соратников, я хочу сказать о генерале Кароле Сверчевском – командующем 2-й армией Войска Польского. Читатель уже знает, что Сверчевский был одним из тех, кто давал отпор вооруженному натиску фашизма еще до начала второй мировой войны. Он сражался в Испании, командовал там интернациональной бригадой; имя, которое он там носил, – Вальтер – было одним из самых популярных в республиканской Испании.

На нашем фронте генерал Сверчевский представлял новую, возродившуюся армию Польши – Войско Польское. 2-я армия Войска Польского, которой он командовал, в период Берлинской операции приняла боевое крещение. Скажу, как военный человек, не так-то легко вести в первый бой такое крупное объединение, как армия. Но Кароль Сверчевский и его штаб основательно подготовились к этому.

Наступление армии началось хорошо. Позже в полосе ее действия создалась трудная, и даже очень трудная обстановка – немцы превосходящими силами вышли на тылы армии. Но и при таком стечении обстоятельств воины 2-й армии Войска Польского сражались мужественно и умело. Даже когда положение стало критическим, Сверчевский сохранял уверенность в выходе из создавшейся ситуации. И действительно, помощь ему пришла вовремя, и опасность была ликвидирована.

Товарищ Сверчевский участвовал и в Пражской операции. Имя его было упомянуто в приказе Верховного Главнокомандующего о взятии Дрездена. И думал ли я тогда, что нашему боевому товарищу так недолго осталось жить. Несколько лет спустя меня глубоко потрясла весть о том, что в Польше товарищ Кароль Сверчевский погиб от руки украинского националиста-террориста. Тяжело и горько было слышать о трагической гибели этого замечательного представителя польского народа, боевого командарма, нашего старого друга.

Самые добрые воспоминания у меня остались о заместителе командующего 2-й армией Войска Польского Эдмунде Юзефовиче Пщулковском.

Свой боевой путь на нашей земле он начал под Ленино в октябре 1943 года. Там польские части впервые ударили по врагу, а враг испытал силу их оружия. С тех дней Пщулковский делил со своими товарищами по оружию все радости и невзгоды. Неутомимый организатор, опытный политработник, хорошо знавший настроения солдат и офицеров, он умел поднимать боевой дух и пользовался среди них большим авторитетом.

А когда польская армия, приняв участие в освобождении Польши, двинулась дальше на окончательный разгром врага, полковник Пщулковский, так же как и все его товарищи, воевал с особым вдохновением. Он активно участвовал в организации отпора под Бауценом и Дрезденом, сыграл видную роль как организатор и руководитель политработы 2-й армии Войска Польского.

Но вернемся к Пражской операции. Как я уже сказал, несмотря на то, что сроки подготовки к ней были и без того предельно сжаты, начало операции пришлось перенести с 7 на 6 мая. Главной причиной этого явилось Пражское восстание, вспыхнувшее 5 мая, и тот призыв по радио о помощи, с которым обратились к нам наши чехословацкие братья. Одновременно мы получили разведывательные данные о том, что генерал-фельдмаршал Шернер поспешно стягивает к Праге войска. 5 мая я отдал приказ войскам ударной группировки начать наступление утром 6 мая.

Вот как протекала эта операция по дням.

6 мая

Как только утром передовые отряды армий перешли в наступление, сразу же обнаружились два очень существенных обстоятельства.

Во-первых, выяснилось, что противник занимает не сплошную оборону, а из отдельных узлов и очагов сопротивления и опорных пунктов. Предположения на этот счет у нас имелись и раньше, но наступление началось буквально с ходу, без достаточного времени на всестороннюю разведку, и проверить эти предположения заблаговременно не удалось.

Во-вторых (и это было особенно важно), передовые отряды сразу установили, что немецко-фашистское командование не обнаружило сосредоточения нашей ударной группировки на левом берегу Эльбы, к западу и к северо-западу от Дрездена.

Именно поэтому ее внезапный удар обещал дать особенно хорошие результаты. Надо было только действовать смело, без промедления. И я решил развить успех передовых отрядов немедленным вводом главных сил.

В 14 часов после мощной артиллерийской подготовки перешли в наступление армии Пухова и Гордова. Сразу же вместе с ними, в их оперативных порядках, двинулись танковые армии Рыбалко и Лелюшенко.

Армия Жадова, ближайшей задачей которой являлось взятие Дрездена, к этому часу еще не была готова к наступлению. Я отсрочил начало ее действий до двадцати часов сорока пяти минут (по берлинскому времени восемнадцать часов сорок пять минут). У Жадова в этот день оставалось мало светлого времени, но это меня не смущало. Я считал, что армия должна пойти в наступление ночью: этого требовала обстановка. К тому же 5-й армии любая задача была по плечу.

Нанести без промедления удар в направлении Дрездена я считал особенно важным: как раз перед Дрезденом оборонялись танковые дивизии противника, и мы этим ударом лишали немецкое командование возможности снять их оттуда и бросить против наших танковых армий. Жадов должен был сковать танковые дивизии врага. Так оно и вышло.

К ночи, как назло, пошел проливной дождь. Темнота хоть глаз выколи. Слякоть, грязь. Наступать нелегко, а ориентироваться еще труднее. Гитлеровцы повсюду оказывали жестокое сопротивление, особенно сильным оно было на левом фланге у Гордова и на всем фронте у Жадова. Здесь вели упорные оборонительные бои части танковой дивизии «Герман Геринг», 20-й танковой дивизии и .2-й мотодивизии противника.

Весь день на этом самом трудном участке немецко-фашистские войска предпринимали отчаянные усилия, задерживая нас. Мы продвинулись за ночь только на 10– 12 километров. Но зато в полосе 13-й армии Пухова и на правом фланге у Гордова наши войска прорвались вперед на 23 километра, целиком выполнив задачу дня. Танкисты пока что действовали в боевых порядках общевойсковых армий.

В обычных условиях можно было вполне удовлетвориться достигнутым. Но, принимая во внимание обстановку, сложившуюся в Праге, когда был дорог каждый час, я потребовал от всех четырех командармов – Гордова, Пухова, Рыбалко и Лелюшенко – более высоких темпов наступления. Перед пехотой стояла задача пройти за следующие сутки 30-45 километров, а от танкистов – 50-60. Им было приказано наступать днем и ночью, не считаясь ни с усталостью, ни с какими-либо помехами. А главная помеха состояла в том, что дождь сильно испортил дороги. Выехав в части Гордова, я даже на «виллисе» с трудом пробрался туда по полям. Дрезден еще не был взят. Поэтому некоторые шоссе мы не могли использовать. Войскам приходилось двигаться по проселочным дорогам и кружными путями. После дождя все было буквально перепахано и колесами и гусеницами, и это очень затрудняло продвижение.

Так обстояло дело на главном направлении. На других направлениях в этот день тоже произошли существенные события.

В 18 часов командующий обороной Бреслау генерал Никгоф, убедившись в безнадежности дальнейшего сопротивления, капитулировал с сорокатысячным гарнизоном. Город был сдан уже много недель осаждавшей его 6-й армии генерала Глуздовского. Генерал Никгоф дал интересные показания, о которых немедленно доложили мне.

Оказывается, на 7 мая планировалась попытка прорыва Бреславского гарнизона на соединение с Шернером. Войска 17-й армии, входившие в группу армий «Центр», должны были одновременно начать наступление навстречу прорывающимся. Этот замысел, хотя и не осуществившийся, свидетельствовал о той мере активности, которую даже в эти последние дни своего существования проявляла группировка Шернера.

Начало нашего наступления, видимо, перечеркнуло немецкие планы, и Никгоф решил капитулировать. Кстати говоря, Никгоф передал через генерала Глуздовского письмо на мое имя, в котором просил встречи со мной, ссылаясь на то, что он не взят в плен, а капитулировал сам. Я приказал передать ему, что оперативные дела фронта не дают мне возможности принять его, а с ним и с его подчиненными поступят так же, как со всеми остальными капитулировавшими частями германской армии.

У меня действительно не было времени для разговора с Никгофом. Кроме того, я считал, что и принципиально он не заслуживает какого-то особого отношения. Никгоф и его гарнизон проявили упорство в бою, но в последнее время, особенно после падения Берлина, оказались в явно безнадежном и бесперспективном положении, это упорство было бессмысленно и преступно, прежде всего, по отношению к многочисленному гражданскому населению, скопившемуся в Бреслау.

Вторым существенным событием дня на наших второстепенных направлениях был неожиданно обнаружившийся отход противника перед фронтом 59-й армии Коровникова на нашем левом крыле.

Заметив первые признаки отхода, Коровников организовал преследование противника, и к вечеру его войска продвинулись на 7 километров. Все говорило о том, что гитлеровцы почувствовали наш удар на дрезденском направлении, правильно восприняли его как угрозу окружения и начали поспешно вытягивать свои войска из самых отдаленных районов того периметра, по которому была размещена группировка Шернера.

Шернер явно торопился, и это требовало от нас удвоенной стремительности действий. Учитывая все обстоятельства, я отдал приказ о переходе в наступление армиям центра и левого крыла фронта (2-й армии Войска Польского, 28, 52, 31, 21, 59-й армиям) на два дня раньше запланированного срока.

Именно этими мыслями закончился для меня первый день Пражской операции.

7 мая

Сражение шло всю ночь и продолжалось утром. Войска главной ударной группировки продвигались все дальше к югу по западному берегу Эльбы и к концу дня оказались перед северными склонами главного хребта Рудных гор.

Темп продвижения достиг в этот день сорока пяти километров. Особенно успешно наступала армия Пухова, настолько успешно, что взаимодействовавшие с нею танкисты Лелюшенко, продвигаясь через горы и леса, так и не смогли в этот день оторваться от пехоты Пухова и лишь кое-где незначительно опередили ее. Правда, армия Лелюшенко наступала компактно, и я по многим признакам чувствовал, что у нее уже все подтянуто для предстоящего рывка вперед.

В этот день, признаюсь, я был особенно удовлетворен действиями Пухова и Лелюшенко, четкой работой штабов обеих этих армий, возглавляемых генералами Маландиным и Упманом.

Обстановка была сложной, темпы наступления высокие. Для управления войсками фронта в этих условиях требовались непрерывные донесения снизу, чтобы вовремя регулировать движение войск, выдерживать и направление движения, и темпы. Я должен был все время знать, где что происходит, чтобы иметь возможность соответственно сманеврировать другими имевшимися в моем распоряжении резервами в том случае, если наступление где-то остановится, застопорится, упрется в непробиваемую с одного удара оборону. Бесперебойная информация имела для меня в этот день особенное, исключительное значение. И нужно отдать должное Маландину и Упману, они ее обеспечили: донесения шли непрерывно. Связь с 13-й и 4-й гвардейской танковой армиями, хотя они и действовали на дальнем, заходящем фланге, была превосходной.

Не могу не сказать тут хотя бы несколько слов о начальнике б 13-й армии Германе Капитоновиче Маландине (в последнее время он возглавлял Академию Генерального штаба). Это был человек большой штабной школы, талантливый и организованный, отличавшийся безукоризненной честностью и точностью, никогда не поддававшийся соблазну что-либо приукрасить или округлить в свои докладах. Вот уж за кем не было этого греха, водившегося за некоторыми в общем-то неплохими людьми.

Отличная штабная школа сказалась и в тех докладах – лаконичных и в высшей степени точных, которые представлял мне Маландин в ходе Пражской операции. Порой он даже сообщал последние данные о продвижении своего соседа – 3-й гвардейской армии Гордова – раньше, чем сам сосед успевал сделать это.

Армия Гордова и танковая армия Рыбалко своим правым флангом прошли за этот день 25 километров. Рыбалко так же, как и Лелюшенко, еще не оторвался от пехоты. А его 6-й танковый корпус помогавший Жадову овладеть Дрезденом, совершил 15-километровый маневр и вышел на западную окраину Дрездена.

Гордов в этот день овладел городом Мейссеном с его знаменитым замком и не менее знаменитым фарфоровым заводом. Командарм 3 принял все меры, чтобы захватить этот один из стариннейших и красивейших городов Германии в целости и сохранности. А это было не так просто: гитлеровцы сопротивлялись упорно, цепляясь за каждый рубеж и прикрывая свой отход контратаками танков.

Войска армии Жадова, начав, как я уже сказал, свое наступление накануне вечером, вели бои всю ночь, все утро и весь день и к концу суток, продвинувшись на 30 километров, завязали бои уже непосредственно за Дрезден.

Особенно важным с точки зрения дальнейшего развития событий являлось быстрое продвижение правого, заходящего фланга нашей ударной группировки – армий Пухова и Лелюшенко. Своим стремительным наступлением они захлестывали противника, не давали ему возможности зацепиться, занять оборону, сесть на пояс долговременных укреплений по чехословацкой границе, оседлать горные перевалы.

Погода теперь более благоприятствовала нам, чем накануне. Правда, земля еще не просохла, но небо было чистым, и авиация уже работала вовсю. А это, разумеется, сыграло немаловажную роль для облегчения нашего продвижения.

Что касается противника, то, как выяснилось впоследствии, в тот день штаб группы армий «Центр» разработал план постепенного отхода войск в Западную Чехословакию и Северную Австрию, навстречу американцам. Оказывается, Кейтель, подписав в этот день в штабе Эйзенхауэра предварительную капитуляцию, тотчас же направил генерал-фельдмаршалу Шернеру приказ за своей подписью о прекращении боевых действий. Однако Шернер отказался выполнить это требование и начал отвод войск на запад.

В приказе, отданном 7 мая, Шернер писал: «Неприятельская пропаганда распространяет ложные слухи о капитуляции Германии перед союзниками. Предупреждаю войска, что война против Советского Союза будет продолжаться».

Ясно, намерения Шернера заключались в том, чтобы драться с нами до последней возможности, а в критический момент ускользнуть от нас и капитулировать перед теми, с кем он не воевал. Но чем дальше шло время, тем менее выполнимым становился задуманный Шернером план.

Утром 7 мая в соответствии с общим планом Ставки перешли в наступление войска 2-го Украинского фронта под командованием маршала Р.Я. Малиновского, двигавшиеся на Прагу в обход ее с юго-востока. 7-я гвардейская армия М.С. Шумилова и 6-я гвардейская танковая армия генерал-полковника А.Г. Кравченко 2-го Украинского фронта шли навстречу нам, охватывая группировку Шернера. Одновременно войска 4-го Украинского фронта под командованием генерала армии А.И. Еременко продвигались с востока, освобождая на пути к Праге все новые и новые районы Чехословакии.

Не сказав обо всем этом, нельзя дать общего представления о происходившем. И тех читателей, которые хотели бы познакомиться со всем кругом событий, происходивших в эти дни, я отсылаю к вышедшему под моей редакцией коллективному историческому труду «За освобождение Чехословакии». В нем полно освещен ход и характер действий всех трех фронтов, планирование и решение всех стоявших перед ними в те дни задач. Я же, как и в предыдущих главах, естественно, буду описывать прежде всего и главным образом то, что находилось непосредственно в поле моего зрения, то есть дела 1-го Украинского фронта.

Если говорить о моих размышлениях на исходе дня 7 мая, то они сводились к тому, что от войск 1-го Украинского фронта по-прежнему требовалось максимальное напряжение сил для быстрейшего выхода в район Праги. Пути отхода войск Шернера на запад надо было скорее отрезать.

8 мая

На рассвете в полосе действий армии Лелюшенко произошло событие, в тот момент не обратившее на себя особого внимания, но, несомненно, сыгравшее свою роль в последовавшем затем разгроме и пленении группировки Шернера.

Стремительно продвигаясь вперед днем и ночью и громя все, что попадалось на пути, 5-й гвардейский мехкорпус под командованием генерал-майора И. П. Ермакова между Яромержем и Жатецем (северо-западнее Праги) с ходу разгромил и уничтожил большую штабную колонну немцев. Разгромил и пошел дальше. Было некогда останавливаться, задерживаться, разбирать документы.

Что это была за колонна, мы узнали уже потом, только после салюта Победы. Тогда выяснилось, что танкисты Ермакова полностью уничтожили пытавшийся уйти к американцам штаб группы армий «Центр» генерал-фельдмаршала Шернера.

О значении этого факта лучше всего, пожалуй, сказал потом в своих показаниях сам Шернер: «С этого времени я потерял управление отходящими войсками. Танковый прорыв был совершенно неожиданным, так как вечером 7 мая фронт еще существовал». К этому следует добавить, что после уничтожения штаба нашими танкистами Шернер не только потерял управление войсками, но и вообще, если можно так выразиться, «перешел на нелегальное положение», бежал в горы и прятался там, переодетый в штатское платье.

А наше стремительное наступление продолжалось. Войска ударной группировки смяли противника на рубеже Рудных гор, где он еще пытался зацепиться и оказать сопротивление, и перевалили через них. Одна за другой наши части вступали на территорию Чехословакии. С огромной радостью, хлебом-солью и цветами, встречало их чешское население. Советских воинов угощали молоком, а кое-где и вином. Отовсюду неслись взволнованные возгласы: «Да здравствует вечная дружба народов Советского Союза и Чехословакии!», «Да здравствует Россия!», «Наздар!». День 8 мая стал не только решающим днем наступления, но и решающим днем всей операции.

В тот же день 5-я гвардейская армия Жадова во взаимодействии с частями армии Гордова, Рыбалко и 2-й армии Войска Польского полностью овладела Дрезденом и с ходу продвинулась еще на 25 километров. Вечером в Москве прозвучал один из предпоследних салютов войны в честь взятия Дрездена.

Как командующий фронтом, я знал, что в то самое время, когда наши войска продвигаются вперед, освобождая Чехословакию, в Берлине идет подготовка к подписанию акта о всеобщей капитуляции гитлеровской армии. Я аккуратнейшим образом получал информацию от Генерального штаба обо всем происходившем там и, читая ее, испытывал, пожалуй, довольно странное чувство: фельдмаршал Кейтель готовился к подписанию капитуляции, а перед нами все еще воевал генерал-фельдмаршал Шернер, вернее, остатки его войск.

В 20 часов я, выполняя указания Ставки, приказал передать по радио обращение ко всем немецко-фашистским войскам, находившимся на территории Западной Чехословакии, об их безоговорочной капитуляции. Одновременно с этим всем командармам 1-го Украинского фронта было дано указание: если через 3 часа, то есть к 23 часам 8 мая, гитлеровские войска не капитулируют, продолжать военные действия и, нанеся решительный удар по противнику, разгромить его до конца.

Чтобы воспрепятствовать бегству фашистских генералов и других нацистских преступников воздушным путем, я потребовал от наших войск во время наступления в первую очередь захватывать аэродромы и взлетные площадки, выделив для этого специальные подвижные отряды с танками, броневиками и посаженной на машины пехотой.

Наступила трехчасовая пауза. Я находился на своем КП на северо-западной окраине Дрездена, куда перебрался, как только наши войска взяли город. Все, кто прибыл со мной, оставались на своих местах. Слушали, как говорится, во все фронтовые уши – всеми радиостанциями. Ждали ответа. Но ответа от немецко-фашистского командования так и не последовало.

Ровно в 23 часа войска фронта в соответствии с приказом обрушили на немцев мощный огневой шквал и возобновили наступление. Вперед двинулись уже не только армии, входившие в главную и вспомогательные ударные группировки, но вообще все 12 армий фронта вплоть до крайней левофланговой. Они начали наступление в разное время, но к исходу дня продвижение семи армий центра и левого крыла фронта составило от двадцати до тридцати километров.

2-я армия Войска Польского генерала Сверчевского и войска генералов Коротеева, Шафранова, Гусева, Коровникова к утру 8 мая продвинулись на 15-20 километров, очистили от противника ряд городов на границе Чехословакии и в ее пределах.

С начала наступления наша авиация уже сделала 4000 самолетовылетов. Две трети из них пришлось на 8 мая. Удары с воздуха наносились преимущественно по вражеским войскам, пытавшимся отходить от Праги на запад. Авиация препятствовала движению немцев по дорогам, которые еще не успели перерезать наши танкисты.

Так выглядели события этого напряженного дня. Поскольку именно тогда мы взяли Дрезден, а название этого города неразрывно связано с всемирно известной Дрезденской картинной галереей, то я, пожалуй, именно здесь расскажу о поисках и спасении этой сокровищницы.

Дрезден предстал перед нами в страшных развалинах. Под самый конец войны без всякой на то стратегической необходимости его бомбардировала англо-американская авиация. Когда мы увидели разрушенный с особенной беспощадностью исторический центр города, нас сразу же заинтересовало, где и в каком состоянии находится знаменитая Дрезденская галерея. До меня уже дошли слухи, что сокровища ее куда-то спрятаны, а здание, где находилась галерея, разворочено так, что даже узнать его невозможно. Что последнее соответствует истине, я убедился, проезжая по городу.

Не буду приписывать себе какую-то особую инициативу в розысках Дрезденской галереи, но внимание, которое я смог уделить этому делу в то горячее время, я уделил. Поинтересовался, занимаются ли розысками, кто занимается, и выяснил, что в трофейной бригаде 5-й гвардейской армии есть художник Рабинович, проявляющий большой энтузиазм в розысках картин; он натолкнулся на множество трудностей; необходимо было оказать ему помощь: дать для розысков специальную команду, а также выделить из органов разведки опытных людей, которые могли быть ему полезны.

Надо сказать, что Л. Н. Рабинович – офицер трофейной бригады по должности и художник по образованию – действительно приложил много энергии и сообразительности, разматывая запутанный клубок и все время расширяя сферу своих поисков. Я разрешил ему докладывать о ходе дел непосредственно мне. И он докладывал регулярно каждый день. К этому времени в поисках принимало участие уже немало людей, в том числе группа специалистов во главе с московским искусствоведом Натальей Соколовой, очень энергичной женщиной.

И вот однажды ко мне на командный пункт явился сияющий и до крайности взволнованный Рабинович и доложил, что сокровища Дрезденской галереи найдены. Найдены за Эльбой, в штольнях каменоломен, и добавил, что еще не может сейчас сказать о степени сохранности полотен, но картины там, он видел их собственными глазами.

Я тотчас же сел в машину и поехал к каменоломням.

Как сейчас, помню открывшееся тогда перед нами зрелище.

Уходившая в глубь каменоломни железнодорожная ветка, по которой вывозили камень, сохранилась, но выглядела так, будто здесь все давно уже заброшено. У входа в штольню, наполовину прикрывая его, стояли два сломанных вагона. Кругом – запустение словно стоишь на худом, давно покинутом деревенском дворе. Все заросло травой, крапивой.

Никому и в голову не могло прийти, что здесь спрятано что-то ценное, а тем более знаменитые полотна. Скажу, как военный человек, маскировка была на высоте. Буквально никаких признаков, которые вызывали бы хоть малейшее подозрение. А там, внутри, за всем этим камуфляжем, за всем этим видимым запустением, оказалась одна дверь, потом вторая, потом обнаружился электрический свет и даже специальные установки, предназначенные для поддержания внутри штольни определенной температуры.

Штольня представляла собой нечто вроде большой пещеры. Наверно, те, кто прятали здесь картины, предполагали, что в той каменной выемке будет сухо. Но увы, местами здесь сочились по трещинам грунтовые воды, температура воздуха, видимо, претерпевала большие колебания, и регулирующие установки к тому времени, когда были разысканы картины, уже не работали.

Картины (а их в этой пещере оказалось около семисот) были размещены довольно беспорядочно. Некоторые обернуты пергаментной бумагой, другие упакованы в ящики, иные же просто-напросто прислонены к стенам. Я прошел всю эту пещеру и впервые увидел многие из тех шедевров живописи, которые теперь можно видеть в залах восстановленной Дрезденской галереи. Там была и «Сикстинская мадонна». Несколько минут стоял я перед ней, все еще не до конца веря собственным глазам, что мы действительно нашли ее.

Беспокоили сырость, грунтовые воды. Еще больше встревожился я, когда узнал, что наши саперы обнаружили в штольне мины. Правда, они были уже обезврежены, но кроме этих могли ведь оказаться и другие.

Я приказал немедленно произвести дополнительную проверку и вызвать батальон для охраны сокровищ искусства. Через несколько часов в штольню прибыли московские специалисты во главе с Натальей Соколовой, и под их руководством все найденное было переправлено в одну из летних резиденций саксонских королей на окраине Дрездена. В этом огромном дворце специалисты просушивали картины, делали все, что было необходимо для их спасения.

Но вскоре выяснилось, что и здесь им не место. В разрушенном городе невозможно было организовать абсолютно надежное и правильное хранение этой огромной драгоценной коллекции, и она была отправлена в Москву специальным поездом под усиленной охраной и в сопровождении специалистов.

Но пока картины находились в летнем дрезденском дворце, я и Иван Ефимович Петров, кстати говоря, большой любитель и ценитель живописи, приходили смотреть их. Может быть, именно после всего пережитого за четыре года войны я с каким-то особенным удовлетворением и радостью смотрел на эти, к счастью, сохранившиеся великие произведения искусства...

В те дни мы оказали большую помощь жителям Дрездена. Центральная часть города была превращена в результате массированных налетов англо-американской авиации в сплошные руины. Известный немецкий писатель Герхарт Гауптман свидетельствовал потом: «Я лично пережил гибель Дрездена под грохот Содома и Гоморры английских и американских самолетов».

Мы понимали положение дрезденцев: разрушены их жилые дома и трамвайные пути, электростанции и газовое хозяйство, водопровод и канализация.

Руины нам приходилось видеть не впервые. В нашей памяти были свежи истерзанные фашистскими оккупантами города и села России, Украины, Белоруссии, растоптанная гитлеровским сапогом польская земля. Мы отлично понимали, что это ждало и Москву, и город Ленина. У советского солдата не могло не возникнуть чувства мщения, святой ненависти. Но мы никогда не отождествляли немецкий народ с кликой фашистских преступников. На занятой нами территории Германии советские воины проявили подлинный гуманизм и благородство. Поведение наших солдат и офицеров в Дрездене – характерный тому пример.

Буквально сразу же после освобождения города началось его восстановление силами Советской Армии с привлечением населения. Нами были выделены необходимые материальные ресурсы, автотранспорт, горючее. Самое главное – приняты меры по организации снабжения дрезденцев продовольствием. Военный совет фронта установил нормы, которые были выше, чем при фашистском режиме. Рабочий тяжелого труда получал в День 450 граммов хлеба и 50 граммов мяса. Продовольственные нормы работников науки, техники, культуры и искусства установлены такие же, как для рабочих тяжелого труда, то есть самые высшие. Инженеры, техники, учителя, а также граждане, находящиеся на излечении в больницах, снабжались по нормам рабочих. Дифференциацию норм по категориям производили местные власти.

Дрезденцы с благодарностью отзывались о заботе, проявленной нашей армией. Немцы, по-моему, очень быстро поняли, насколько лжива была геббельсовская пропаганда, вдалбливавшая изо дня в день до прихода наших войск, что советские солдаты будут мстить и расправляться с мирным населением. Лучшее свидетельство тому – приток жителей, возвращавшихся в Дрезден с Запада. Ежедневно в город прибывали по две-три тысячи человек, бежавших из зоны американской оккупации. Они заявляли, что американцы создали невыносимые условия прежде всего тем, что совершенно не снабжают их продуктами.

Мы же, чтобы скорее создать нормальные условия для жизни населения города, мобилизовали буквально всех автомобилистов, продовольственников, инженерный состав и аппарат тыла.

Кстати, поскольку я коснулся здесь разнообразной работы наших тыловиков, то мне особенно хотелось бы выделить медиков, и не потому, что другие службы тыла значили меньше или больше; от каждой службы, от того, как она поставлена и организована, зависело многое при подготовке и осуществлении боевых операций. Но труд медиков, призванных спасать самое дорогое – человеческие жизни,– я бы сказал, наглядно, поистине без всяких оговорок, благороден. А на войне, где смерть косит людей без разбора, в особенности благороден.

Наши фронтовые медики совершили множество подвигов и на поле боя, и в госпитальных условиях, возвращая в строй тысячи и тысячи раненых бойцов и командиров. Здесь уместно сказать, например, что из числа раненых 80 процентов возвращались из госпиталей в свои части и подразделения. Примечательно!

В Висло-Одерской, Берлинской и Пражской операциях при их огромном пространственном размахе, напряженности боев и высоких темпах наступления войск медперсоналу приходилось выдерживать, мягко говоря, большие нагрузки. Врачи, сестры, санитары работали самоотверженно, на пределе всех своих возможностей, а высшие и старшие медицинские начальники проявили оперативность, разворотливость, организуя эвакуацию раненых и маневр госпиталями и транспортными средствами. На всех этапах сражения были обеспечены быстрота и надежность эвакуации, раненые получали скорую медицинскую помощь. Я выражаю самую горячую благодарность всем медикам фронта, в первую очередь хирургам – им, пожалуй, доставалось больше всех.

Если же учесть, что врачами были преимущественно женщины, не говоря уже о медицинских сестрах и санитарках, то слова моей благодарности приобретают особый смысл. Не только в тылу, но и на фронте наши женщины внесли большой вклад в дело победы.

В знак признания огромных заслуг медиков перед фронтом по окончании Берлинской операции многие генералы и офицеры медслужбы, сестры, санитарки и санитары были награждены орденами и медалями, а начальник медицинского управления фронта генерал-лейтенант медицинской службы Н. П. Устинов и главный хирург фронта генерал-майор медицинской службы М. Н. Ахутин удостоились ордена Суворова.

Вручение наград происходило на командном пункте фронта в Дрездене, и было волнующим. Присутствовали далеко не все, удостоенные наград. Но эта сравнительно небольшая группа медиков олицетворяла для нас весь славный отряд бесстрашных тружеников войны, и Военный совет фронта был рад их приветствовать и поздравить с наградами.

Необходимо отметить, что успешное решение всех задач материально-технического и медицинского обеспечения наших войск органами фронтового и армейского тыла во многом объяснялось четким руководством начальника тыла Красной Армии генерала армии Андрея Васильевича Хрулева и начальника Главного Военно-медицинского управления генерал-полковника медицинской службы Ефима Ивановича Смирнова.

Возвращаясь к событиям мая 1945 года, я с удовольствием вспоминаю встречи с товарищем Г. Матерном и другими немецкими коммунистами и демократами – участниками движения Сопротивления. Они активно помогали нам в работе по снабжению дрезденцев продовольствием и восстановлению городского хозяйства, в организации местного управления. В годы войны нам не были известны их имена. Но мы знали, что лучшие сыны немецкого народа, несгибаемые борцы за великое дело пролетарского интернационализма, достойно отмеченные ныне советскими боевыми орденами, через все тяжелейшие испытания тех лет пронесли в своем сердце любовь к Советскому Союзу – родине социализма.

Герои легендарной антифашистской организации Шульце-Бойзен и Харнак, группы Уриха, Зефкова и Якоба, бесстрашные Альберт Хесслер и Ильзе Штёбе, ветераны КПГ Шуман, Нейбауэр, Позер и многие другие славные бойцы великой армии Маркса, Энгельса, Ленина шли на смерть, убежденные в правоте своего дела, непоколебимо веря в победу Красной Армии, в счастливое будущее своего народа.

В нашей памяти навсегда сохранится светлый образ вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана. Многих из его последователей и учеников мы видели в боевых порядках наших войск. Помню, как в суровом феврале 1944 года во время Корсунь-Шевченковской операции мне довелось встретиться с руководством Национального комитета «Свободная Германия», душой которого были товарищи В. Пик, В. Ульбрихт, В. Флорин, Г. Матерн, а также замечательный немецкий поэт Э. Вайнерт. Представителям НКСГ и примкнувшего к нему «Союза немецких офицеров», в котором находились и пленные немецкие генералы Зейдлиц, Даниэльс, Корфес, было разрешено обратиться к личному составу окруженной вражеской группировки. Их обращение во многом способствовало прозрению солдат и офицеров противника. В дальнейшем упорная работа КПГ среди военнопленных превратила многих из них в настоящих борцов за социализм, теперь видных деятелей ГДР.

9 мая

Прежде чем говорить о событиях этого дня, скажу несколько слов о Пражском восстании. Сейчас, через двадцать с лишним лет после войны, события, связанные с этим героическим восстанием широко известны; они описаны в различных статьях и специальных книгах.

У восстания были свои особенности и противоречия; в нем участвовали различные социальные силы. Восстание усугубило и без того критическое положение немецких войск в Чехословакии. Ведя с восставшими кровавую борьбу, фашистские власти и немецкое командование в то же время маневрировали, искали выгодных для себя обходных путей. Чтобы выиграть время, шли на переговоры, а на последнем этапе соглашались даже на разоружение своих войск с условием, чтобы их пропустили через Прагу вооруженными и разоружили только за ее пределами.

Среди руководителей Пражского восстания были люди, по-разному относившиеся к этим предложениям. И трудно сказать, чем бы все это кончилось, может быть, еще одним жестоким кровопролитием, которое учинили якобы готовые разоружаться, но пока еще вооруженные фашистские войска.

Сейчас гадать об этом не приходится, потому что весь этот сложный узел был разрублен нашими танкистами, ворвавшимися в три часа утра 9 мая на улицы Праги. К этому моменту в различных районах Праги еще продолжались кровавые столкновения между участниками восстания и эсэсовцами. И в то время как на одних улицах наших танкистов встречало торжествующее пражское население, на других, особенно окраинных, танковые экипажи вынуждены были с ходу вступать в бой и выбивать из Праги сопротивлявшихся фашистов.

Когда я бываю на Ольшанском кладбище в Праге, где покоится прах наших солдат и офицеров, погибших в дни Пражской операции, я с горестным чувством читаю на надгробьях украшенных цветами могил дату «9 мая». В сущности, война уже кончилась, а эти люди погибли здесь, на пражских окраинах, когда вся наша страна уже праздновала Победу, погибли в последних схватках с врагами, бесстрашно доводя до конца начатое дело.

Я не стану анализировать ход Пражского восстания во всех его сложных перипетиях. Скажу лишь о том, что было в нем самым главным, – всенародный взрыв негодования против фашистских захватчиков, стремление взять в руки оружие, любой ценой помочь скорейшей победе над фашизмом, не считаясь при этом ни с опасностью, ни с жертвами. В этом – героическая суть восстания.

И тогда, двадцать лет назад, мы, издалека прорываясь к Праге, чтобы спасти ее от фашистов, чувствовали это и стремительно двигались на помощь восставшим пражанам. Ведь по собственному опыту мы достаточно хорошо знали, на какие кровавые злодеяния способны фашисты всюду, где сила оказывается на их стороне.

У нас была острая тревога за Прагу, острое желание как можно скорее прийти на помощь своим братьям, прежде чем фашисты, использовав преимущество в силах, успеют расправиться с ними. Это чувство было у нас всеобщим. Оно владело и мной, командующим фронтом, и рядовыми танкистами из армий Рыбалко и Лелюшенко, которым, чтобы утром ворваться в Прагу, пришлось совершить в ночь да 9 мая неимоверный по темпам восьмидесятикилометровый бросок. К Праге стремились, и каждый из нас сделал все, что было в человеческих возможностях. Но ради исторической справедливости хочу перечислить части, первыми достигшие Праги, в той последовательности, в какой это происходило.

Первыми ворвались в город с северо-запада танки 10-го гвардейского Уральского добровольческого корпуса (командир генерал-лейтенант Е.Е. Белов) армии Д.Д. Лелюшенко. Почти сразу же вслед за ними с севера в Прагу вступили танкисты 9-го мехкорпуса (командир генерал-лейтенант И.П. Сухов) армии П.С. Рыбалко. А всего через несколько часов на пражских окраинах уже появились передовые части 13-й и 3-й гвардейской общевойсковых армий. Войска 5-й гвардейской армии своими главными силами ликвидировали группировку врага северо-восточнее Праги, и ее передовой отряд тоже вышел на северную окраину Праги. К десяти утра Прага была полностью занята и очищена от противника войсками 1-го Украинского фронта.

А в 13 часов навстречу нам вышли войска 2-го Украинского фронта. Это были головные части 6-й танковой армии генерала А. Г. Кравченко. Встретились они в тридцати пяти километрах юго-восточнее Праги с частями 4-й гвардейской танковой армии Лелюшенко.

Подвижная группа 4-го Украинского фронта, стремительно преследуя отходящего врага, к восемнадцати часам 9 мая также достигла Праги своими основными силами.

Кольцо вокруг отказавшейся сложить оружие чехословацкой группировки гитлеровцев было замкнуто. В этом очередном и теперь уже последнем гигантском котле оказалось более полумиллиона солдат и офицеров из дезорганизованных и потерявших управление войск группы армий Шернера. Теперь им не оставалось ничего другого, как сдаться, хотя отдельные стычки с фашистами, не желавшими складывать оружие, продолжались в разных местах еще почти неделю.

Кстати сказать, в течение этой недели был схвачен нами и изменник Родины Власов. Случилось это в сорока километрах юго-восточнее Пльзеня. Войсками 25-го отдельного танкового корпуса генерала Фоминых была пленена власовская дивизия генерала Буйниченко. Когда танкисты стали разоружать ее, то выяснилось, что в одной из легковых машин сидит закутанный в два одеяла Власов. Обнаружить предателя помог его собственный шофер. Танкисты вместе с этим шофером вытащили прятавшегося Власова из-под одеял, погрузили на танк и тут же отправили прямо в штаб 13-й армии. Жалкий конец, вполне закономерно венчающий всю карьеру этого отщепенца!

Из штаба 13-й армии Власова доставили ко мне на командный пункт. Я распорядился, не теряя времени, отправить его сразу в Москву. Решительными действиями, которые потребовались для бескровного и быстрого пленения власовской дивизии, непосредственно руководил командир 162-й танковой бригады полковник И.П. Мищенко. А самого Власова захватил командир мотострелкового батальона этой бригады капитан М.И. Якушев...

...Возвращаюсь к рассказу о дне 9 мая.

О том, что танкисты Лелюшенко и Рыбалко в Праге, я узнал вскоре после того, как они вступили туда. Мы получили почти одновременно коротенькие донесения на этот счет и от начальника оперативного отдела штаба Рыбалко и от Маландина из 13-й армии. Но вдруг, как назло, проводная связь со штабами армий, освобождавших Прагу прервалась. В течение многих часов связисты, как ни бились, не могли соединиться ни с армией Лелюшенко, с которой до этого держали очень хорошую связь, ни с армией Рыбалко, ни с армией Гордова. С 13-й армией, с Маландиным, связь была, но зато сам он никак не мог связаться со своими передовыми частями.

Все это беспокоило меня, хотя я и был уверен в благоприятном развитии дальнейших событий и уже имел первые данные об освобождении Праги. Однако одних предварительных данных было недостаточно для того, чтобы докладывать в Ставку.

После того как связь прервалась, можно было, конечно, попытаться запросить штабы по радио открытым текстом, но этого не хотелось делать. Да и довольно солидное расстояние плюс горы не гарантировали успеха.

Тогда я направил самолет из эскадрильи связи штаба фронта. Рассчитал по времени. Во всяком случае, через два часа он должен вернуться. Но прошло три часа, а самолета нет. Пришлось звонить в 13-ю армию и брать в оборот Маландина. Тот ответил, что послал в Прагу машину с несколькими офицерами, но докладов от них еще нет. Я приказал ему продублировать эту попытку, направить офицеров связи в Прагу на самолетах.

Время шло, а самолеты не возвращались, и новых донесений по-прежнему не было. Я послал еще одного офицера из оперативного управления штаба фронта на самолете связи и одновременно приказал Красовскому поднять группу боевых самолетов и поручить летчикам с малых высот выяснить обстановку в Праге. После их возвращения мы узнали, что в городе никаких боевых действий уже не наблюдается, а на улицах толпы народу.

Что Прага освобождена, было ясно, но ни одного вразумительного доклада ни от одного из командующих армиями так и не было.

Как выяснилось потом, причиной тому было ликование пражан. На улицах шли сплошные демонстрации. При появлении советского офицера его немедленно брали в дружеский полон, начинали обнимать, целовать, качать. Один за другим попали все мои офицеры связи в окружение – поцелуи, угощения, цветы...

Потом в этих же дружеских объятиях один за другим оказались и старшие начальники – и Лелюшенко, и Рыбалко, и подъехавший вслед за ними Гордов. Никому из них не удавалось выбраться из Праги на свои командные пункты, к своим узлам связи и подробно доложить обстановку.

Ко мне поступали время от времени сообщения по радио, но все они были, я бы сказал, уж чересчур краткими: «Прага взята», «Прага взята», «Прага взята»... А мне необходимо было доложить Верховному Главнокомандующему не только то, что Прага взята, но и при каких обстоятельствах взята, какое сопротивление было встречено и где. Есть или уже нет организованного противника, а если есть, то в каком направлении он отходит.

Словом, день освобождения Праги был для меня очень беспокойным. Пропадали офицеры связи, пропадали командиры бригад и корпусов – все пропадали! Вот что значит и до чего доводит народное ликование!

Впоследствии меня не раз, в особенности по случаю торжественных годовщин, спрашивали, каким был для меня последний день войны, какими были мои переживания в связи с последней операцией войны. Как видите, вопрос не такой уж простой!

Из-за торжественной встречи наших войск в Праге, которая вызвала перебои в связи, я фактически задержал на несколько часов обнародование приказа Верховного Главнокомандующего об освобождении Праги. Я нажимал на своих подчиненных, требовал подробных донесений, а в это время из Москвы беспрерывные звонки: «Послушайте, ведь сегодня должен быть окончательный салют в честь полной Победы! Где же ваше донесение? Где вы там? Что у вас там? Уже давно подписана всеобщая капитуляция, а от вас все еще ничего нет».

Начальник Генерального штаба по крайней мере раз десять звонил мне, требуя окончательных донесений, а я и сам не имел их и все оттягивал и оттягивал срок доклада. И только получив наконец удовлетворяющие меня сведения, уточнив их, составил свое донесение. В нем указывалось, что в 9 часов утра Прага была полностью освобождена и очищена от противника. Хотя, повторяю, первые наши танки вошли туда в три часа ночи...

Заканчивая повествование о последней операции 1-го Украинского фронта, хочу сказать о военном корреспонденте, который первым на связном самолете добрался до Праги и первым написал о ее освобождении, а до этого прошел вместе с войсками 1-го Украинского фронта весь его боевой путь. Я говорю о Борисе Николаевиче Полевом.

Впервые мы встретились с ним еще в начале войны на Калининском фронте. Потом, начиная с 1943 года, он достойно представлял «Правду» на Степном, 2-м Украинском и 1-м Украинском фронтах.

Мне лично кажется, что он с наибольшим знанием дела, наиболее объективно освещал ход боевых событий, свидетелем и участником которых являлся сам. С одной стороны, он писал об отдельных фактах боевой жизни, как правило, ярких, имеющих принципиальное воспитательное значение. В его корреспонденциях можно найти десятки достоверных портретов героев войны. С другой стороны, он всегда имел представление о масштабах всего происходящего на фронте, неизменно располагал всей доступной для него информацией, присутствовал в разгар событий на решающих участках и на протяжении войны дал в «Правду» немало интересных, обобщающих материалов о наиболее крупных операциях фронта.

Его корреспонденции по-военному были грамотны, написаны спокойным, некрикливым тоном; они помогали нам в нашей нелегкой работе.

К сожалению, иным журналистам и литераторам не хватало этого умения показывать людей на войне. Читая их корреспонденции, я порой испытывал такое чувство, словно вижу на первом плане колесо какой-то большой машины, и где-то там, около этого колеса человека не больше муравья. Колесо, конечно, важная деталь, особенно в такой машине, как война, но все-таки главное на войне человек, который это колесо придумал и который его крутит.

И, на мой взгляд, литератор, не стремящийся выразить красоту человеческой души, в том числе и на войне, не в состоянии принести большой пользы советской печати и ее читателям, в том числе и военным.

А корреспонденции Полевого мне как раз тем и нравились, что он вкладывал в них всю свою душу и уважение к человеку; я полюбил потом за это же и его книгу «Повесть о настоящем человеке», как бы продолжившую собой все то, что он делал во время войны на фронте.

Последние три года войны я встречался с Полевым не часто и, как правило, накоротке, в силу своей постоянной занятости.

На большом фронте паузы в работе командующего очень редки, потому что обычно то на правом, то на левом фланге, то в центре – где-нибудь обязательно предпринимаются активные боевые действия, То ли частная операция, то ли перегруппировка, то ли улучшение положения. Не говорю уже о работе в разгар большой операции.

Однако Полевой, хорошо знавший фронтовую обстановку и, я бы добавил, чувствовавший ее, все-таки находил такие моменты, когда ко мне можно было обратиться за информацией для печати. В таких случаях я всегда был рад разговору с ним, так как знал, что он использует встречу со мной в интересах дела и расскажет в печати о том, что происходит на фронте, достоверно, без искажений и отсебятины.

Борис Николаевич часто бывал в войсках, без колебаний ездил и летал на самые боевые и опасные участки, вовремя улавливал все происходящие на фронте события и, на мой взгляд, среди многих достойных представителей советской печати, с которыми я встречался за время войны, был, пожалуй, наиболее оперативным. Слово это сродни нашей военной терминологии, и я употребляю его как вполне заслуженную Полевым похвалу. Оперативность он проявил и в самый последний день войны – первым из всех корреспондентов оказавшись в освобожденной Праге.

Завершив последнее крупное событие войны, освободив Прагу и полностью окружив группировку Шернера, войска 1, 2 и 4-го Украинских фронтов в кратчайший срок решили задачу большой политической и стратегической важности.

Ход и результаты Берлинской и Пражской операций явились новым свидетельством зрелости советского военного искусства, высоких организаторских способностей наших командных кадров и боевого мастерства советских войск.

Салют в честь освобождения Праги был предпоследним салютом войны. Последний салют – салют Победы, данный из тысячи орудий, прозвучал в Москве через несколько часов после этого.

Я слушал его по радио на своем передовом командном пункте. Вместе со мной были в тот час многие из моих соратников по боевым действиям – члены Военного совета Крайнюков и Кальченко, командующие родами войск и начальники служб фронта, офицеры политуправления, оперативного управления. Торжественность обстановки усилилась тем, что со всех сторон гремели, если можно так выразиться, самосалюты. Передовые части ушли далеко вперед; они там, конечно, палили из всех видов оружия, но мы их не слышали. Зато уж вторые эшелоны салютовали в эти часы вокруг нас, не жалея сил. Палили в небо и ракетами, и холостыми снарядами, и боевыми патронами из автоматов, карабинов и револьверов. Словом, каждый салютовал как и чем мог...

Не помню сейчас уж всех подробностей этого вечера. Помню товарищеский ужин, не очень длинный, помню, много и с особым чувством пели, но больше всего запомнилось ощущение природы в тот вечер. Весна была в разгаре, все благоухало, и было такое чувство, как будто ты заново увидел природу.

Радость от Победы была, конечно, большая, огромная, но все-таки всей меры ее в тот первый момент мы еще даже не почувствовали. И скажу честно, одним из первых и самых сильных желаний этого дня было желание выспаться, и мысль, что наконец это, видимо, будет возможно, если не сегодня, то хотя бы вскоре.

Мне лично выспаться в ту ночь так и не удалось. Почти сразу нахлынуло столько неотложных дел! И первым из них было неожиданное донесение, что в районе Мельника значительные силы немцев еще оказывают сопротивление. Пришлось срочно распоряжаться и направлять танковые войска для немедленной ликвидации этой довольно сильной и организованной группировки.

Потом навалились другие дела, и должен сказать, что я так и не вкусил тогда всех радостей Дня Победы. Думаю, что не только я, но и другие командующие фронтами по-настоящему почувствовали праздник Победы только во время Парада Победы в Москве и последовавшего за этим приема в Кремле. Вот там я ощутил, что с меня действительно спала какая-то ноша, испытал облегчение и позволил себе выпить за Победу.

9 мая у меня было полно забот до глубокой ночи, а утром 10-го я выехал в Прагу. Дорога, по которой я ехал, была забита до отказа. По ней двигалось как бы три не смешивающихся между собой потока. Первый, самый большой,– колонна военнопленных из группировки Шернера. Голова ее уже подходила к Дрездену, а хвост был еще около Праги. Второй составляли выдворяемые чехами из пределов Чехословакии судетские немцы.

А третий огромный поток состоял из тех, кто возвращался из фашистских концлагерей, которых в этом районе было много. Здесь размещалось немало предприятий военной промышленности, а на них немцы использовали подневольную рабочую силу из всех стран Европы. Вид возвращавшихся из лагерей вызывал двойное чувство – и радости, и боли. Радости, потому что они возвращались к жизни шли к себе домой, а боли потому, что просто мучительно было на них смотреть – так изнурены и ужасающе измождены были они в большинстве своем.

Я много раз бывал потом в Праге и очень люблю этот прекрасный город, но, конечно, то первое впечатление от него просто неизгладимо Город продолжал праздновать свое освобождение, и это всеобщее победное радостное ликование, эти знамена, флаги, цветы делали его особенно красивым и праздничным, несмотря на то, что кое-где нам на пути попадались развалины и пожарища – следы фашистских обстрелов и бомбардировок в дни Пражского восстания.

В этот день, 10 мая, мне удалось лишь бегло познакомиться с Прагой. Главное чувство, которое я при этом испытывал, была радость, что разрушения в Праге все же редки и что нам удалось сохранить город в целости.

Вечером в Праге, в штабе 3-й гвардейской армии, я и член Военного совета К. В. Крайнюков встретились с нашими боевыми командармами – Рыбалко, Лелюшенко, Гордовым и с членами Военных советов этих армий. Всех военачальников мы от всей души поздравили с одержанной победой. Они ответили тем же.

Но долго поздравлять друг друга некогда, надо было думать о нормализации жизни, о снабжении населения и, стало быть, о назначении начальника гарнизона и коменданта города Праги. В этом эпизоде есть некоторые житейские черточки, которые и сейчас, через двадцать с лишним лет, вызывают у меня улыбку.

Сидя в штабе у Гордова и разговаривая об итогах только что закончившейся операции, я сделался свидетелем жаркого спора между Рыбалко и Лелюшенко о том, кто из них первым вошел в Прагу. Этот спор подогревался еще и таким обстоятельством: по нашей русской военной традиции, начиная со времен Суворова, повелось так, что, кто из генералов первым вступил в город, тот обычно и назначается комендантом.

Слушая этот спор между двумя нашими славными генералами-танкистами, никак не желавшими уступить друг другу пальму первенства, я решил, что не стоит углублять их «междоусобицу», и тут же назначил начальником гарнизона командующего 3-й гвардейской армией генерал-полковника Гордова. Тем самым претензии обоих командующих танковыми армиями сразу же отпали. Вслед за этим я назначил комендантом города человека, так сказать, нейтрального: им был заместитель командующего 5-й гвардейской генерал Парамзин.

Докладывая в этот же вечер по ВЧ из Праги Сталину о назначении Гордова начальником гарнизона в Праге, я встретился с неожиданным для меня возражением. Сталину было непонятно, почему идет речь о начальнике гарнизона; ему больше нравилось слово «комендант». Пришлось объяснить по ВЧ, что, согласно уставу, начальнику гарнизона подчиняются все войска, находящиеся на соответствующей территории, а комендант является подчиненным ему лицом и ведает главный образом вопросами караульной службы, охраны внутреннего порядка.

Выслушав мое объяснение, Сталин утвердил Гордова начальником гарнизона и дал мне распоряжение оказать необходимое содействие я переезда в Прагу из Кошице президента Бенеша и чехословацкого правительства.

Эти указания я выполнил. Президент Бенеш и чехословацкое правительство выразили желание лететь из Кошице в Прагу на самолетах. Самолеты были за ними посланы.

В тот день, когда в Прагу прибыло чехословацкое правительство, на пражском аэродроме был построен почетный караул от войск 1-го Украинского фронта. Наши военные власти были представлены генерал-полковником бронетанковых войск Рыбалко, комендантом города генерал-майором Парамзиным и другими официальными лицами – генералами и офицерами 1-го Украинского фронта.

А на следующий день я снова приехал в Прагу и встретился там с Председателем Совета Министров Зденеком Фирлингером, с Клементом Готвальдом и другими членами правительства. В дружеской обстановке были рассмотрены многие вопросы нормализации жизни Праги и всей Чехословацкой республики, в решении которых мы в силах были оказать содействие чехословацким друзьям.

С особой теплотой вспоминаю я тогдашнюю встречу с моим боевым соратником генералом Людвиком Свободой, возглавившим министерство национальной обороны. Впервые я познакомился с ним в 1944 году, во время Карпатско-Дуклинской операции, которая проводилась нами в поддержку Словацкого национального вооруженного восстания. В начале операции Свобода был командиром бригады, потом стал командовать всем Чехословацким корпусом вместо не справившегося со своими обязанностями и отстраненного от командования генерала Кратохвила.

В тяжелой, кровопролитной операции Людвик Свобода проявил себя с самой лучшей стороны. Человек он был организованный и исключительно храбрый. О нем можно сказать без преувеличения: такой на поле боя головы перед врагом не склонит. Хотя в буквальном смысле слова это иногда и следовало бы ему делать: уж слишком он рисковал собой. Мне даже пришлось несколько раз указывать товарищу Свободе, что зря он часто появляется в боевых порядках своих частей, и просить его все-таки не становиться автоматчиком даже в критические минуты: он дорог нам как командир корпуса.

Во время войны, когда правительство Чехословакии находилось в Лондоне, Свобода был, формально говоря, для меня представителем иностранного государства, вдобавок еще буржуазного. Официально я его называл «господин генерал», но в душе никак не мог привыкнуть к такому обращению. Он был для меня настоящим боевым товарищем и другом, и, когда не было необходимости в официальщине и дипломатии, я его в боевой обстановке называл товарищем. Впрочем, как и всех других офицеров Чехословацкого корпуса. И только в тех случаях, не частых, когда был недоволен его действиями, то, чтобы подчеркнуть остроту своего недовольства, менял обращение на «господин генерал». Зато, когда дела у него шли хорошо, а по большей части так оно и было, я называл его «товарищ генерал» или «товарищ Свобода».

За время боев я присмотрелся к генералу Свободе как к организатору боя. Пройдя путь от командира отдельного батальона (весной 1943 года под Харьковом) до командира корпуса, Свобода отвечал тем требованиям, которые предъявлялись на войне к лицам, возглавлявшим крупные войсковые соединения. Он был тверд, способен настоять на выполнении своих приказов, что не мешало ему весьма учтиво относиться к подчиненным.

В своих отношениях с советским командованием Свобода оставался всегда прямодушным, дружественным, искренним, и мы платили ему тем же.

Войной проверено, что нет ничего надежнее той дружбы, которая выражается не в декларациях, а в совместных боевых делах, складывается при выполнении ответственных и сложных заданий, связанных с риском для жизни. А именно так зарождалась и складывалась наша боевая дружба с воинами Чехословацкого корпуса и с его командиром генералом Свободой. В ходе боев, особенно в Карпатах, она была, в подлинном смысле слова, скреплена кровью. За мужество и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, высокого звания Героя Советского Союза были удостоены чехословацкие военнослужащие О. Ярош, А. Сохор, С. Вайда, Р. Тессаржик, партизанский командир Я. Нелепка, ставший впоследствии генералом, известный всем Людвик Свобода.

Добрым словом я вспоминаю боевых офицеров 1-го армейского Чехословацкого корпуса, славных сынов чехословацкого народа.

Генерала Свободу отличала глубокая уверенность в правоте своих позиций, вера в то, что новая, зарождающаяся чехословацкая армия, у колыбели которой он стоял, может и будет крепнуть. Он не был в годы войны коммунистом, но был настоящим патриотом, человеком прогрессивных идей, связанных с лучшими стремлениями и чаяниями своего народа; он верил чехословацким коммунистам, верил, что это люди, для которых интересы народа превыше всего; и твердо, не отступая, шел вместе с ними через все испытания – и войны и политики.

Свобода был настоящим народным героем, одним из самых храбрых людей, каких я знал, солдатом в самом высоком смысле этого слова.

Понятно поэтому, как я рад был обнять его, встретившись с ним в его родной Праге, наконец-то освобожденной от фашистов.