Воспоминания Александры Николаевны Озеровой
(Богачевой)
(1904 – 1988)
Я с четвертого году. Закончила на
Бережке два класса церковноприходской школы, училась хорошо, но отец дальше
учиться не пустил, посчитал, что хватит образования. Хотя школа была
четырехклассной. Учитель его уговаривал. Голос у меня был хороший, на
клиросе в церковном хоре пела.
Мы с Олександрой Пахомовой (младшей
сестрой художника. – Т.С.) были подружки. Олексей приезжал часто,
пока учился. Бывал каждые каникулы. И никогда не расставался с карандашом и
бумагой.
Меня он часто рисовал. Бывало,
придет на поле, скажет: «Я тебя не задержу. Ты жни, знай свое дело, а я –
свое!»
Конечно, приходилось и
останавливаться, вставать в нужную позу. Рисовал он меня на покосе и в избе...
И нагую рисовал!
Но особенно Олеша любил рисовать
ребят. Увидит, бывало, где они играют, позовет в дом, усадит, как надо, и
рисует. А за работу угощал конфетами или денежку даст. Часто его можно было
увидеть среди детей, учил их играть в разные игры, в какие играли в городе,
поэтому ребятишки его любили.
У Олексея был веселый характер.
Шутник был. Расскажу вот такой случай. Было это зимой, в Святки. Приходит к
нам в избу старичок – седые волосы, борода, рубаха красным кушаком
подпоясана. «Так, мол, и так, – говорит, – собираю тряпки. Плачу дорого.
Сдавать приносите к лавочке». Мама моя засуетилась, стала тряпье собирать. В
деревне деньги никогда не лишние. А я узнала в старике Олексея, говорю маме:
«Ты разве Олешку Пахомова не узнала?» «Нет, – говорит, – не признала!» Так
он ловко прошелся по деревне, не к одним нам заглянул, всех всполошил. Кроме
меня, его никто не узнал. Вот потом смеху-то было! А у кого и ругани!
А в другой раз заявилась к нам на
посиденку модная городская барышня. В туфлях на каблуках, широкой модной
юбке, при шляпе и губы накрашены. Пришла, села нога на ногу, и голое колено
торчит. Мы все переглянулись – не знаем такую! Парням интересно стало –
городскую, форсистую давай подзадоривать, заглядываться начали. Девку
городскую не признал никто. Оказалось, что Олексей опять шутку выкинул. Нам
до слез было смешно, а ухажерам обидно!
Хороший Олеша человек был,
простой, деревенских не сторонился. (Запись 1985 г.).
* * *
В Васьяновской земской школе в
началеXX
века стали устраивать спектакли.[1]
Они сплачивали молодежь, а для взрослого населения были едва ли не
единственным развлечением (кроме посиделок и праздников, конечно). Их
принесли в деревню интеллигенты, бывавшие в городах.
В Кадникове спектакли
организовывались в 1913 году Ординой.[2]
Труппу составляли дети от 6 до 16 лет. Исходя из этих сведений, можно
предположить, что Алексей Пахомов, учащийся высшего начального училища в
Кадникове, тоже был участником этих спектаклей. Отсюда и умение прекрасно
гримироваться.
Деревенские спектакли были
бесплатными, их участниками были как люди ученые (учителя, врачи), так и
местная молодежь.
В Варламове в конце 1920-1930-х
годов тоже ставили спектакли. Постановки делала деревенская молодежь,
которую организовывала Серафима Всеволодовна Бурмистрова, приезжая в отпуск.
Воспоминания Антонины Всеволодовны
Бурмистровой
(1909 – 1996)
Алексей Федорович приезжал в
деревню в голодные годы. Меня он рисовал два раза. Первый – в шапочке
(портрет), второй – на полатях лежу, щеки руками подперла и ноги в потолок.
«Когда ж ты меня успел так
изобразить?» – спрашиваю. «Да вот, хожу к вам, – говорит, – между
разговорами и набрасываю».
Он никогда не рисовал полностью
лиц, набрасывал нос, губы, глаза. Много потом у него получалось
собирательных лиц.
Посмотрела я как-то его набросок
и ахнула – одни глаза, нос, губы – а лица-то нет!
Алексей дружил с нашей старшей
сестрой Симой.
Напротив нашего дома была
«лавочка», где принимали от колхозников молоко. По решению собрания
колхозников, там соорудили сцену. Своими силами ставили спектакли
«Женитьба», «Голод в Поволжье». Алексей в этих спектаклях не играл, но
гримировал и суфлировал. Зато в Святки ходил по деревне ряженым вместе с
Симой и другой молодежью. Гримировался так, что был совсем неузнаваем.
Когда он жил в Ленинграде (после
войны его матери уже не было в живых, и их дом был продан), то звонил мне,
спрашивал, нельзя ли приехать в деревню. Я сказала: «Жилье найдем, твоему
приезду рады будут, но вот смогут ли обеспечить работой?» Работой обеспечить
не смогли, и он так и не приехал. (Запись 1986 г.).
Алексей Федорович не чурался
простой деревенской работы. «Летом 1915 года со своим старшим братом я
работал на постройке широкой колеи железной дороги Вологда – Архангельск.
Лето 1917 года я работал на сплаве леса по Кубене-реке».[3]
Ходил в ночное, на покос, на
жнитву. Помогал родителям в хозяйстве. И никогда не расставался с карандашом
и бумагой.
«Я очень любил делать наброски с
натуры; делал их очень легко, играючи. Мне нравилось схватывать близкий и
милый мне облик трудового люда; много я рисовал ребят... Я любил улавливать
пластически интересные позы и движения... Но долгие годы этим рисункам было
суждено лежать в папках да быть показанными близким товарищам.»[4]
«Я брался иллюстрировать только
то, что мне было хорошо знакомо, что было для меня родным и близким, будучи
похож на того казаха, который ехал на своей лошадке, а кругом была
бескрайняя степь и бездонное небо, а казах пел о том, как он едет на своей
лошадке, а кругом бескрайняя степь и бездонное небо. Так и я пел о том,
вернее, любил рисовать то, что меня окружало».[5]
Даже иллюстрируя Р. Киплинга,
автора от нас далекого, Алексей Федорович исходил из личных впечатлений
своего деревенского детства.
«В детстве отец часто брал меня с
собой «овин топить». Овин – это часть гумна, своеобразная печь, которую
топили в ночь накануне молотьбы, чтобы высушить снопы для обмолота. Влезать
в эту печь надо через маленькое отверстие ниже уровня земли, и там внутри,
как в пещере, разжигается костер, дым и тепло идут куда-то вверх, где
сложены снопы. Мы сидим у костра, печем в золе картошку, и за стенами слышен
вой ветра, иногда дождь и всегда кромешная тьма, так как молотьба у нас
бывала всегда поздней осенью. Это уютное тепло пещеры... мне живо
представилось, когда я прочел сказку «Кошка, гулявшая сама по себе».[6]
Воспоминания Зинаиды Всеволодовны
Несговоровой (Бурмистровой)
(1914 г.р.)
Моя старшая сестра Сима (1900 г.
р.) была очень дружна с Алексеем Федоровичем. У нас в семье было пять детей:
Сима, Сережа, Володя, Тоня и я.
В четыре года я осталась без
отца. Он был каменотесом, даже ездил в Крым строить Ливадийский дворец.
Хотел и семью туда перевезти, но мама не поехала.
Сима окончила до революции
четырехклассное земское училище в Ивачине. Продолжить образование хотелось,
но семья не имела средств. Выручила Симина крестная, проживавшая в
Петербурге и работавшая в оранжерее у депутата Государственной Думы
Брусницина. Благодаря его помощи удалось определить Симу в училище. В классе
приняли ее настороженно – бедно одетая крестьянская девочка выделялась. Но
отличные успехи в учебе помогли ей быстро завоевать авторитет в классе. По
окончании этого училища работала учителем в нашей области, помогла выучиться
и мне.
Как я уже говорила, Алексей с
Симой дружили, и я бывала часто в доме Пахомовых. Из моих ровесников он
часто рисовал Тину Зорину – кареглазую, с длинными волосами, и Ваню Озерова
– голубоглазого, белоголового мальчика. «Что ты все время Тину рисуешь?
Когда же меня будешь рисовать?» – спрашиваю у художника.
И вот однажды он пригласил меня в
свою мастерскую позировать для картины «Купальщица». Шел 1927 год, я тогда
закончила 6 класс, мне было 14 лет. Уговаривала меня Сима долго, убеждала,
так как нужно было позировать обнаженной. В то время все купались нагие –
девочки в одном месте, мальчишки в другом. Даже у каждой деревенской улицы
было «свое место» на реке – с другого конца деревни туда уже не совались.
Позировала я дня два-три, сюжет
картины такой: выхожу из воды, выжимая волосы. (У меня тогда были длинные
русые косы).
Работали у Пахомовых дома, в
мастерской. Берег реки, воду и ребенка вдалеке художник нарисовал уже
отдельно. Позднее мне Алексей Федорович говорил, что эта картина
выставлялась в Америке и имела успех.
После окончания педучилища я
приезжала в Варламово все реже, и поэтому Алексей Федорович меня больше не
рисовал». (Запись 2000 г.).
Воспоминания Нины Александровны Исаковой
(Смирновой)
(1919 г.р.)
Каждое лето, пока еще была жива
мачеха Алексея Аннушка, он приезжал в деревню. Она любила его, как родного
сына (сама была бездетной), заботилась о нем.
Крикнет кто, бывало, по деревне:
«Дядя Леша приехал!» – мы всей оравой бежим к Пахомовым. Он очень любил
детей и все время их рисовал – и на улице, и у себя в мастерской (у них в
избе была такая маленькая горенка: одно окошко смотрит на реку, другое – на
деревню, уютная, хорошая для творчества). Там были мольберты, краски, а по
стенам висели уже готовые рисунки. Мы их любили рассматривать.
Моего старшего брата Николая
(1913-1941) в 1920-е годы он рисовал с ребятами на улице, как они играют в
чижа. А меня он рисовал у себя в мастерской. Была я еще маленькой, лет
шести.
Я сидела на табуретке в белой
кофте-«украинке», синей юбке и должна была, по замыслу художника, поднимать
высоко на руках годовалого братишку Мануила. Он был спокойным, но очень
тяжелым, как из глины. Голенький, в одной рубашечке. С другой стороны его
поддерживала Анютка Зорина, она постарше меня. Так он рисовал нас по два
раза.
Ходить было интересно, дядя Леша
угощал нас конфетами. В то время их в деревне и не видали.
«Для чего ты рисуешь?» – спросили
мы его. «Для книги. Потом себя в книге увидите».
И действительно, видела я этот
рисунок в какой-то книге. Ее Алексей Федорович в деревню привозил. Нам он
запомнился высоким, кудрявым, красивым. По деревне ходил в сатинетовых
шароварах, рубахе с круглым воротом и короткими рукавами. На ногах –
брезентовые тапочки. (Запись 2000 г.).
Воспоминания Градиславы Александровны
Смирновой
(1922 г.р.)
Мы были малолетки (подростки –
Т.С.), на большие гулянки не ходили, да и поиграть всей гурьбой тоже
любили. И как-то летом, у теперешнего Несговорова дома (раньше тут Горолин
дом стоял), играли в «заколотку» (прятки – Т.С.).
Дядя Леша наблюдал за нами и
подозвал меня: «Я тебя срисую, ладно?» Я согласилась. Он поставил меня с
Васей Зерновым к Горолиному огороду, подсказал, как надо встать. Как будто
мы целуемся. Я испугалась и руки на груди сложила. Он так и нарисовал. Потом
показал рисованье и нам. Только стоим мы у стола, а не у огорода. Долго
смеялись, что так интересно придумал. Это, оказывается, надо было для книжки.
Но с той поры пошла у нас с Васей
дружба, нас дразнили «женихом и невестой».
И когда по осени на гулянки стали
ходить, Васю подружки спросили: «Ты с кем гулять будешь?» Он сказал: «С
Граней».
Мне как-то все надоело: Вася да
Вася, и говорю ему: «Ой ты чура, дурак!» Но это так, от радости. Ведь Вася
был интереснее всех деревенских парней. Высокий, красивый, коренастый,
кудреватый русый чуб.
Гулянки у нашего возраста были –
смех один! Все мои одногодки (а нас тогда по деревне много было) ходили на
чье-нибудь гумно, в сруб или на верхний сарай. Играли в «горюна», или, как
тогда называли, «ходили к горюну» – в этой игре каждый выбирал себе пару.
Пары расходились по разным углам. Насидимся, наговоримся – и домой пошли.
Вот как гуляли!
У меня нашлась супостатка Олютка.
Девка на выданье, жениха нет. Но ничего у нее не вышло. Сходил он с ней раз
на гумно, а остался со мной. До самой войны мы и дружили.
Когда в 1941 году его призвали в
армию, я ходила к Зерновым его провожать. (В то время на проводы в дом парня
могла открыто прийти только невеста – Т.С.).
Поначалу призывников увезли в
Архангельск, а потом матери пришло письмо, что на фронт повезут его через
Харовскую. Таиса взяла корзинку с едой и пошла к поезду. Поезд стоял на
станции час, а может, и больше. Она глядела на сына и кормила его. Он ел, ел
и говорил: «Мама, я как не ел». Видно, сильно они в Архангельске голодали.
Фотокарточка с него осталась
только одна, он ее мне прислал. Даже у Таисы такой не было. И когда в 1942
году его убили, его сестра Вера пришла Христа ради просить фотокарточку
переснять. Жалко было давать, боялась, что не вернут. Но дала. В Ленинград
посылали, увеличили и для меня. Он на этой фотокарточке похудел, в деревне
покруглее был. Долго эта фотокарточка висела у нас на стене в рамке, потом
уж устарела, так сняли.
Вот такая история с Васей. Замуж
я так и не вышла. Ухажеров было много, а памятен всегда был Вася. (Запись
2000 г.).
Воспоминания Лидии Павловны Тулиной
(1935 г.р.)
Мой дядя Сергей Константинович
Зернов с детства увлекался рисованием и мечтал стать художником. Алексей
Федорович Пахомов поддержал его устремления и помог поступить в училище
Штиглица в Ленинграде. Это было накануне войны. На вступительных экзаменах
он нарисовал петуха – получился как живой. Даже домой послал копию этой
работы, у деда Кости она висела на стене в рамке.
С началом войны Сергей
Константинович, как и многие ленинградцы, пошел рыть окопы. Как он позднее
вспоминал, Алексей Федорович тоже был там[7],
рисовал мелом на бортах машин, идущих на фронт, плакаты, призывающие к
борьбе с врагом. Поначалу это делать запрещали, потом разрешили.
Мою мать, Тулину (Зернову)
Ангелину Константиновну (1911-1985) Пахомов рисовал на косьбе за речкой
Коммуной, стирающей белье в корыте, и за прялкой. Рисовал ее ровесницу и
подругу Изюмову (Зернову) Фаину Дмитриевну (1911-1956) за теми же работами.
Так складывался образ Дарьи из поэмы Некрасова «Мороз, Красный нос». В нем
воплощены многие черты наших деревенских женщин.
Для картины «Подруги» тоже
позировали моя мать и Фаинка Зернова. Обе тогда еще незамужние были.
Дом Пахомовых помню хорошо. Около
него, со стороны Изюмова дома, стояла ограда – три кованых столба,
соединенных между собой чугунной кованой цепью. Это для того, чтобы лошадь
не задевала угол дома (до войны деревенские дома не имели приусадебных
участков, и поэтому палисадов не было – Т.С.)
С другого бока был дом «барина» –
беднейшего мужика, прозванного так в деревне, наверное, зато, что поставил
он около своего дома могучую ограду из камней-плит, высокую и широкую.
Детьми мы бегали по ней, как по Китайской стене. За оградой «барин» осин
насадил, дома давно уже нет, а они и сейчас там растут. От ограды тоже
ничего не осталось.
Хорошо помню и мачеху Алексея
Федоровича Аннушку, она часто ходила гулять к нам, в дом деда Кости.
Маленькая, тихая, сгорбленная старушка. Умерла она не в Варламове, а на
Глазунье, у племянницы.
Дом Пахомовых был продан Зое
Николаевне Смирновой, в котором до середины 60-х они и проживали. Но к 60-м
годам облик деревни сильно изменился. Сломали или вывезли самые большие и
лучшие дома, колодцы завалили, канавы тоже стали зарастать. А раз дом
Пахомовых стоял в низине, то на дворе постоянно стояла вода. Поэтому сын Зои
Николаевны, Василий Николаевич, решил его перекатить. Ни внешним обликом, ни
планировкой он уже не напоминает прежний. (Запись 2000 года).
Воспоминания Феодосии Клавдияновны Зориной
(1922 г.р.)
Мы ходили к художнику всякий раз,
когда он приезжал в деревню. Был немногословен, но приветлив. Отца его помню
хорошо – невысокий бородатый старик. Дядя Алексея Федоровича, Александр
Дмитриевич, тоже жил в деревне; их дом стоял пониже часовни, за отводом. Дом
был высокий, большой, и семья у них была большая: Тоня (1914 г.р.), Нина
(1922 г.р.), Алексей (Леля) (1925 г.р.), и еще один сын (точного имени уже
не вспомню). Жену Александра звали Фаиной. С Ниной Пахомовой мы сидели за
одной партой все четыре года в начальной варламовской школе. Эту школу
переделали из часовни. Я до сих пор помню, как снимали купола. Первая моя
учительница – Татьяна Григорьевна Котова, приезжая молодая девушка. В
четвертом классе уже учил Илья Акиндинович Кукушкин.
Семья Александра Пахомова уехала
из Варламова еще до войны, и судьбы детей мне неизвестны.
Меня Пахомов не рисовал, а мужа
моего, Леонида Иваныча Зорина (1925-1997), рисовал подростком. Об этом он
мне часто рассказывал. Леня был самым бойким и подвижным среди сверстников,
не зря же в войну был летчиком! Летал на ИЛ-2, был ранен.
Последний раз я видела А.Ф.
Пахомова по телевидению в дни его 70-летия. Он был в своей мастерской,
рассказывал о детстве, как учился, как уехал из деревни, о которой всегда
вспоминал с особой теплотой. Запомнилось, как он сказал: «Любимое мое,
родное Варламово!» (Запись 2000 г.).
Воспоминания Агафангела Николаевича Озерова
(1927– 2001)
Моих родителей, Александру
Николаевну и Николая Павловича Озеровых, Пахомов рисовал около нашего дома.
Рисовал и меня. А дело было так.
Мы, ребята, играли у Румянцева дома в мяч. У Румянцевых были близнецы Колька
и Толька, оба на войне потом погибли. Так вот, Пахомов наблюдал за нашей
игрой и из всех мальчишек выбрал меня. Я был очень подвижным, неусидчивым,
поэтому и закончил только два класса в Варламове. В третий класс ходили уже
в школу на Бережок, но оттуда меня прогнали: больно вольный был, учился
плохо. Отец сказал: не хочешь учиться – пойдешь работать. Ходил на работу
вместе с ним, погонял лошадей. У нас до коллективизации было две лошади, так
их забрали в колхоз. Подрос – стал пахать.
Так вот меня, такого вольного,
попросил Пахомов к себе, чтоб рисовать. Он посадил меня в своей мастерской
на комод, и пришлось сидеть целый день! Для меня, непоседы, это было пыткой!
До реву доходило! За мою работу художник заплатил девять рублей, это тогда
были деньги, ведь за 400 соток, вспаханных лошадью, платили в колхозе всего
килограмм хлеба! (Запись 2000 г.).
Примечания
[1]
Н.В. Девятков. Село Ивачино: Очерк
истории (Харовская районная газета «Призыв». – 1992. – август).
[2]
Из писем М.Ю. Зубова родителям. Письмо
любезно предоставила из семейного архива наследница М.Ю. Зубова Нина
Владимировна Лукина, г. Москва.
[3]
А.Ф. Пахомов. Про свою работу. – С. 245.
[4]
Там же, С. 19.
[5]
Там же.
[6]
Там же.
[7]
Как все ленинградцы, Пахомов участвовал в
строительстве укреплений. В июле 1941 года с группой художников он
ездил рыть противотанковые рвы у ст. Молосковицы на Кингисеппском
направлении. Работать приходилось летними ночами, днем станцию
бомбили. В обратный путь шли до Гатчины пешком, так как ж. д. была
разрушена. (Матафонов В.С. Алексей Федорович Пахомов: Монография. –
М.: Изобразит, искусство, 1981. – С. 137)
