ским послом Адамсом, он откровенно заявил: «Я могу сказать,
что сердце мое с Америкой, и ежели б не мой возраст и болез
ни, право, я непременно уехал бы в сию страну».
Карета незаметно докатилась до Румянцевского дворца,
что недавно отстроился на Англицкой набережной в близком
соседстве с особняком Фонвизиных. Была оттепель, и лоша
ди, вспаренные бойким ходом, никак не стояли, ровно изно-
ровил их кто-то: скребли копытом, били взадки, дергали ка
рету, метая из-под колес комья хлюпистой снежной каши.
Граф, насилу выбравшись из салона, едва не оскользнулся,
отпустил Степана и, отряхивая шубу, брезгливо морщась на
забрызганные туфли, поспешил в дом.
Николай Петрович потомства не имел —все как-то недо
суг было семьей обзаводиться: груз дел государственных
гнул плечи, да, видно, и стрелы Амура пролетали мимо. Сло
вом, время для свиданий не выгадывал и «азбучные» мушки
на лицах прелестных кокеток не вычитывал.
Весь окостыженный и продрогший, гневный, но при этом
и потерянный, он до смерти перепугал дворецкого и прочую
челядь.
Вторгшись при шубе в свой кабинет, канцлер приказал
греть воду и долго после того оттаивал в кипятке.
На предложение прислуги попить перед сном индусского
чаю с коньяком буркнул отказом. В парчовом халате на обна
женное тело, сердито шлепая «басурманками», Румянцев то
ропливо прошел в опочивальню.
Просторная, затянутая в шелка, она была залита холодным
без теней лунным светом. Старик подошел к большому окну.
Мысли сбились в темный ворох и куда-то пропали. Он бессо
знательно стоял у окна, за которым пустынно белела уснувшая
подо льдом Нева, закованная по его, канцлерской, воле в гранит.
В сизой пористой мгле проглядывало могильное лицо лу
ны. Порыв ветра ударил в стекло, завертелся, застонал, потом
рванул и понесся далее громыхать железом крыш, завывать в
печных трубах, наполняя петербургскую ночь тревогой и не
уемной тоской. Николай Петрович невольно поежился, зяб
ко кутаясь в теплый халат, оторвал задумчивый взгляд от
ночного города и, забыв задернуть бархат портьер, забрался в
13
