в богатых платьях из шелка и парчи играли веерами,
с улыбочками переговаривались друг с другом; нахо
дя знакомых, слали им воздушные поцелуи, совер
шенно, казалось, не обращая внимания на монотонно
бубнившего что-то с высокой кафедры толстого про
поведника. Падавший из окон солнечный свет узкими
потоками рассекал подернутый благовонной дымкой
интерьер, вспыхивал на инкрустированных дорогими
каменьями серьгах и ожерельях.
— Так-то они о спасении души радеют! — со злой
иронией сказал Баранов стоявшему рядом с ним под
ле дверей храма Подушкину. — Словно в балаган
пришли. Да разве дойдет до них слово Божие, когда
им задницы от скамеек оторвать лень.
Все здесь — и непривычный обряд богослуже
ния, и холодная роскошь отделки храма, и более всего
вид равнодушной к проповеди паствы — было глубо
ко чуждо ему.
Баранов хотел уже повернуться и выйти вон, как
в наступившей тишине вдруг зазвучала негромкая
мелодия органа. И только теперь он понял, что Бог
все же присутствует в этом храме, наконец снизо
шел сюда — в этой дивно прекрасной музыке. Он
приближался неторопливо, словно тихо ступал по
ночной росистой траве в Гефсиманском саду, думая
свою тяжкую думу. Вот уже глухой тревогой вздох
нули трубы органа, что-то грозное и беспощадное
запело в них, предвещая беду. Рокот труб усиливал
ся, рождая священный трепет. Бесконечной скорбью
полнилось сердце. И опять все стихает, успокаивает
ся, разливается нежнейшими трелями: тревоги и беды
миновали — там, за порогом земного бытия, ждет бла
женство...
Баранов благоговейно слушал, пока не замерли
последние аккорды. Украдкой смахнул набежавшую
слезу. Тронул Подушкина за руку.
— Идем, Яков Аникеевич.
Пока они отыскали наемный экипаж, служба за
кончилась, прихожане стали покидать собор. Подуш
кин хотел уже дать кучеру сигнал трогаться, но Ба
ранов сказал:
— Погоди, не спеши.
40
