ковал
до обеда у подъезда, хлопая глазами да ковыряя
в
носу:
«Поедет—
не поедет его сиятельство?.. А вдруг, как да... тады...
Тпррр-у-у, залетные, обождем от греха!»
В тот день канцлер так и не выбрался, отослав курьера до
ложить: «Так, мол, и так, приключилась оказия...»
Да, если по совести, то последние два года его сиятельство
в министерство иностранных дел отправлялся, как на катор
гу. Удрученный войною с любезной Францией, которую он
страстно почитал и с которой ему не удалось договориться о
мире, Румянцев опустил руки. Его личное самолюбие крепко
страдало. Лед опалы становился с каждым месяцем тверже —
не разобьешь. Молодой Государь, на которого молился умуд
ренный граф, более не мог, да и не хотел оказывать ему преж
нее покровительство... Как ни бросай карту, а золотое время
кончилось. А при дворе уж не флейтой —трубным иерихо-
ном гремело обвинение его в пристрастии к корсиканскому
Голиафу.
До какого рвения тут? День теперь ночью казался. А ведь,
бывалоче, до глубокой ночи в кабинете простаивал за бюро, а
то и вовсе до петухов перо маял, при этом не ленясь подвер
гать беспрестанным испытаниям ревность своих подчинен
ных.
И сейчас он сидел в кресле: боль, гнев и обида, в альянсе с
бессилием —все к одному: «Только поспеть с последним за
мыслом, а там в отставку... Все! Под завязку сыт, хватит! Ста
рому псу кость кидать —лишь зубы ломать...»
Граф вдруг застонал, вцепился в волоса и, прихрамывая на
распухшую ногу, доковылял до софы.
— Господи! За что?! Чего ждать? Что же отныне будет с
Россией?!
Внезапно он задержал взгляд на позолоченном подлокот
нике, увенчанном головой хитронырого пана.Через силу
сглотнул, на миг разгоняя морщины. Лесной сатир ухмылял
ся ему кривогубой улыбкой Нессельроде.
— Батюшки-светы! —Старик перекрестился.
Барельеф еще мгновение глядел на него торжествующе,
точно желал показать, что он здесь боле не хозяин, а так, все
го лишь докучливый временщик.
Николая Петровича заколотило. Быть может, впервые по-
настоящему он узнал, как чувствуют себя люди, чей хлеб, не
119
