извел оверштаг, повернулся и во всей крылатой красе, под
российским штандартом пошел и пошел резать волну вдоль
грозной цитадели Охотска.
Преображенский залюбовался фортецией, приобнял Дань-
ку, стоявшего колышком рядом, весело шлепнул по острому
плечу, улыбнулся:
— Ну-тка, примечай, брат! Глядишь, скоро сам корабль
взнуздаешь.
Данька, сын Дьякова, задыхаясь от радости пополам с ис
пугом, ляпнул:
— Дядя Андрей!.. Ой, не гневитесь, ваше благородие! Уж-
ли взаправду океян переходить будем?.. Тятю увижу и инде-
анов?!
Капитан кивнул головой и подмигнул юнге, а тот, не сдер
жав яри чувств, протянул мечтательно-певуче:
— Ка-ли-фор-тия-я! —и тут же пальнул вопросом:
— А где это?
— На краю света и дальше...
— Ох, ты-ы-ы... —мальчонка захлебнулся восторгом.
Данилу было чуть более четырнадцати, и он понятия не
имел, что делать с остатками своей юности. О будущем голо
вы не ломал. «Мир для него за пределами „сегодняшнего
дня“, —подумал Преображенский, —тайна за семью печатя
ми. Оно, может, и лучше —жизнь ярче, веселей».
Данька завсегда торчал на пристани: глазел с завистью на
суда, что скользили сказочными птицами по великой воде, и
думал, что скоро, очень скоро, взойдет и он на борт «белогру
дого чуда» и отправится в неведомые дали, откуда восходит
солнце, куда улетают несметные косяки птиц; и, вот крест, ни
разу не оглянется и не проронит слезу. Именно в такие мину
ты, когда Данька бывал один и не зависел от хозяйского окри
ка, он чувствовал себя свободнее. Потому как смекал: зависеть
от людей —последнее дело. После отъезда в форт Росс отца и
внезапной кончины матери он понял, что отчаянно одинок в
этой жизни. Мальчику только и оставалось рассматривать пе
ред сном при свече свои голенастые ноги да спину, которые
украшали полдюжины самых удачных кармановских ударов
ремнем, на котором тот правил бритву. Тогда же ему откры
лось, что краше научиться любить свое одиночество и быть
самим по себе.
207
