Возможно ли представить людей более несчастными, чем
мы? Нет, моя милая, нет!»
Александр Васильевич откинулся на резную дубовую
спинку и скорбно уставился на поднесенный вестовым в сал
фетке фужер.
Матрос «отпотел» сверх времени и, не осмелившись трево
жить «болванством», поставил хрусталь с токайским в ячей
ку подноса.
Гергалов сомкнул пушистые ресницы. После той встречи
на юте он почувствовал себя еще несчастнее. Но как бы там
ни было, он все же был горд, что снискал-таки силы противо
стоять природе и не пал в глазах благородной дамы. «Вчера я
сдержал себя, сегодня —прошел вдоль пропасти, но что будет
завтра?..» Он опять поглядел на Андрея Сергеевича, беседо
вавшего с Захаровым и Шульцем.
Сердце заныло: «Господи, сохрани от греха!» Алек
сандр опрокинул фужер, точно умирал от жажды. Нет, не
мог он предать друга. Краше было иссохнуть, сгореть от
страсти, чем разделить ложе с избранницей своего капи
тана.
В красном углу кают-компании перед божницей дрожала
лампадка; милая и тихая, уносящая в безмятежное детство,
где пышут теплом крестьянские избы, вялятся под солнцем
плетни, пылит по золотистой дороге пестрое стадо, слышны
переливы пастушьего рожка, голосистая перекличка петухов
да малиновый благовест колоколен... Александр Васильевич
перекрестился, покойный свет лампадки баюкал душу и лас
кал теплом, отвлекая от треволнений. Ему отчего-то даже
вспомнились предавние запахи богомазной мастерской, что
была в их уезде у светлой Кубани; иконы: начатые, и с по
следним мазком, в позолоте и серебре, дышащие елеем и ла
даном. На крыльце родового дома дремлют остромордые бор
зые, вывалив розовые языки, а на точеных перилах, свесив
лапы, сыто жмурится кот Филимон, беличий хвост которого
золотит ленивое солнце.
— Сашенька, шоп cher, идите полдничать, —слышится го
лос маменьки, заглушаемый нежным шелестом тополей да
колотьбой плотника Тришки.
496
