лок, перепиливал оконные рамы, будто те были решетками
острога.
Ночь перед встречей с Коллинзом проспал по обыкновению
крепко, без сновидений. Поутру же поднялся зверь-зверем. Ла
дони горели и были необыкновенно сухи, но душа по временам
холодела, будто на него клали могильный камень, от которого
по телу катились дрожь и слабость. Он постоянно облизывал
пересыхавшие губы, сплевывал на земляной пол тягучую слю
ну, сыпал матом, посылая проклятия черту и Богу, да так забо
ристо и остервенело, что озадачил даже своих дружков.
Пыря в сосредоточенном молчании подвел поводливого
жеребца:
— Времечко, атаман, —отрывисто и глухо сказал он.
— Ишь, скорый какой! А ну, чавкай отсель, кислая шерсть! —
Мамон сграбастал повод и ткнул сафьяновый сапог в краденое
серебряное стремя. Пырька стремглав метнулся в сторону, а Ма
мон заложил в рот кольцом сложенные пальцы, свирепо выка
тил глаза, и лиловый воздух разбойничьей поляны прорезал ди
кий, лихой посвист. И смертельная тоска жертвы, и грозное
предостережение, и одиночество прозвучали в этом пронзитель
ном—не то человеческом, не то зверином —кличе.
Оглушенный жеребец пряданул ушами, присел на задние но
ги, коснувшись смоляным нависом1земли, и отчаянно захрапел.
Вожак, не дожидаясь остальных, ужалил плетью тугой
круп коня и, разбивая весеннюю грязь, галопом помчался
вниз по косогору. Следом, растянувшись волчьей цепью, при
гибаясь к гривам, понеслась шестерка башибузуков2.
Мамон нещадно подрезвлял плетью жеребца, направляя
по известным только его молодцам тропкам, напрямки к Зме
иному Гнезду. На сердце теперь не скребли кошки —он ре
шил остаться верным своему неписаному правилу: «...Ежли
сумлевашься в ком —УБЕЙ!»
В ту промозглую ночь, томительно долгую, Змеиное Гнез
до молчало, точно вымерло. Накаленная тишь вздрагивала и
пугалась, разнося по изгибам глухие стоны, пьяный храп и
1 Хвост и грива у коня.
2 Разбойники, головорезы.
181
