рукой по мерцающей стали лежащего рядом пистолета. От
него тянуло холодом, почти таким же, какой она ощутила.
В горле запершило, на виске обозначилась голубая жилка.
Мирный огонь вновь оживленной свечи напомнил теп
лое пламя в камине ее родового замка, стены которого
украшали мерцающие, что замороженные молнии, мечи и
сабли. Где это? Когда сие было... Точно не с ней... Вспом
нился профиль отца, трагичный и благородный; его охот
ничья куртка из шотландского, в крупную клетку, габарди
на, где в глубоких норах карманов всегда находились для
нее сласти; тщательно схваченный хитрым узлом шейный
платок и добрые глаза, в которых отражалось туманное ут
ро, призыв охотничьего рожка и волнующий бег травимой
лисицы... Вспомнился и покой родных тенистых дубрав, и
бодрящая свежесть росистых лугов с разбросанным много
цветьем, и радость прогулок верхом в пахнущей ветром
амазонке...
Аманда промокнула платочком глаза: сквозь бег огонька
она разглядела и лицо их кузнеца, добряка Флая, большого и
красного как помидор, вечно звенящего молотом и поющего
неизвестную песню. К нему в кузницу она наведывалась по
поручениям отца, да и просто из любопытства, с тех пор как
забросила своих кукол...
Флай Тэтчер всякий раз подмигивал страшным единст
венным глазом и весело гудел:
— Будет сделано, леди, эй-хой!
Это «эй-хой» всегда пугало ее и восхищало таинственным
смыслом. Однако допытаться до сути этого междометия ма
ленькая Аманда не бралась: отца она очень любила, но столь
же стеснялась; с циклопом Тэтчером хоть и водила дружбу,
но до пяток боялась, а остальная прислуга была не умнее ин
дюшек на птичьем дворе: говорить с ними такой же интерес,
как давиться кислющей грушей.
В памяти обозначился и пыльный столб света, который
бросало полуденное солнце сквозь стрельчатое окно в дет
скую... И хромой петух Чиф с искромсанным в драках хвос
том, и многое другое, что сжимало сердце и давило слезу...
Аманда вздохнула: «Если бы я была мужчиной, то непре
менно взялась за табак...» —растерянно пожевала печенье и...
зарыдала.
474
