«Ах, Петербург, Петербург! Блеск и нищета, величие и
простота —затерянный среди волчьих лесов и ржавых, точно
изъеденных оспой, чухонских болот... —Он как-то невесело
улыбнулся и заключил: —Умей жить в согласии с собой, и
жизнь будет светлой».
Мимо проплывала Восьмая линия, до Смоленского погос
та еще далече, а за окном смеркалось, близилось времечко
уличных фонарей.
Грешным делом, Алексей уж было пожалел, что велел
Прохору воротить коней на Васильевский, но тут же осек
себя строго: «Что ж это, брат? Дружбу предавать вздумал?
Не в зазор и честь свою заявить. Чай, забыли у Преобра
женских лицо твое. Столкнешься где... не признают, и to за
дело!»
Обмякнув сердцем, он вновь принялся заряжать трубку
провансальским табаком: не мог никак после разговора с гра
фом прожечь горло —решение канцлера, чего лукавить, бы
ло, что обухом по голове.
На Восемнадцатой линии, куда лежал его путь, доживала
свой век безутешная вдова Анастасия Федоровна Преобра
женская —матушка его дражайшего друга Andre. Друга свет
лой поры детских проказ и ершистой юности, вымуштрован
ной под барабан в славном кадетском морском корпусе при
Кронштадте.
Ныне Андрей Сергеевич службу нес там, где Великая Дер
жава Российская распахивала миру свои восточные врата, ку
да на завтрашнем брезгу обязана была зазвенеть дорожная
тройка Осоргина.
Князь высморкался в платок —подъезжали. Через десяток
домов должно было проклюнуться Смоленское кладбище.
Он улыбнулся. Улыбка получилась нервной, насилу выжа
той. Память перелистывала страницы последнего письма
Andre, содержания отчаянного и злого.
Нужда гнула друга в три погибели. Ему еще не поспел срок
озаботиться избавлением родового наследства от крыс и тле
на. Неувядшая матушка Анастасия Федоровна покуда пре
бывала в уме и здравии. Она принадлежала к той породе рус
ских женщин, кои во вдовстве уж не живут, а так... доживают,
и это свое доживание ощущают, точно вину перед покойным
мужем.
49
