Намолчавшись за долгое плавание, он открыл шлюзы. За зво
ном бокалов беседы-разговоры велись нараспашку, до слез:
помянули не раз Алешку Осоргина, перемыли наново кости
старику Миницкому.
Дым от трубок в горнице стоял коромыслом. Однако о
приключившейся намедни напасти Преображенский и сло
вом не обмолвился. Суеверен был капитан, боялся наурочить
пересудами новую беду.
Палыч —белка в колесе —с красными глазами едва успе
вал порожние бутылки в чулан стаскивать, проклиная нагря
нувшего шумной волной Черкасова, но своего интереса не
упускал: палил глотку жженкой с барского стола и, крякая,
приговаривал: «Весело веселье, тяжело похмелье! Злая, зара
за, ахороша-а, аки Боженька босячкам по горлышку!»
— Русскому оружию и Государю-Императору ур-р-ра-а! —
залпом грянуло в горнице. Румяные, будто из бани, капитаны
опрокинули фужеры.
— Все, к черту! Знать ничего не желаю и слышать ничего
не хочу, Андрей Сергеевич! Богом клянусь, ты, брат, не пред
ставляешь, что за «птицу» в руки тебе вручаю. Истинно быс
трокрыл! Оный в любой шторм чертом ломит, и хоть бы что
ему, одно слово «Орел»1
Прочно охмелевший после шут знает какой бутылки Чер
касов, глубоко качнувшись, встал из-за стола. Как-то по-ло-
шадиному выворачивая белки глаз, огляделся.
— Да будет тебе! —Андрей отмахнулся от настояний гос
тя; звякнуло испуганно подпрыгнувшее серебро на столе, бу
тылка с грохотом зачертила круг по ковру: —Палыч, не забы
вай, двухголовый. Шампанского!
Из-за синего бархата вынырнули моржовые усищи денщика,
в руках —по увесистой стеклянной кегле в золотистой фольге.
— К черту шампанское! —Черкасов, тонко икнув, шумно
втянул ноздрями воздух, уперся руками в спинку стула, на
пугав налитым взглядом Палыча.
— Тогда, может, лучше чайку, брат?
— Да ты утопил меня в чае.
«Ох, беда, на кривой козе к тебе не подъедешь!» —покачал
головой Преображенский, а в голос молвил:
— Ну, куда ты такой, тезка? Нос на квинту, мозги набекрень.
Штормит тебя, впору на постель нести. Давай подсоблю...
94
