Однако ж важного ничего не последовало, и только дали
ему наставление, чтобы впредь он был осторожнее. Письма
же правительство оставило у себя и поступка сего не
вменило ему в преступление: это доказало оно данным ему
чином за труды и усердие, оказанные им в изучении русского
языка и в переводах нашего дела. За это также и Кумаджеро
награжден был чином.
Теперь, с крайним прискорбием, обращаюсь я опять к то
му предмету, воспоминание о котором мне и поныне огорчи
тельно. Я разумею поступки Мура.
Коль скоро Мура перевели к нам, он с японцами начал го
ворить по большей части как человек, лишившийся ума, уве
ряя их, что он слышит, как их чиновники, сидя на крыше на
шего жилища, кричат и упрекают его, что он ест японское
пшено и пьет их кровь; или что переводчики с улицы ему
кричат то же, а по ночам приходят к нам и тайно со мною и
Хлебниковым советуются, как бы его погубить. Но иногда
разговаривал с ними уже в полном уме и всегда наклонял раз
говор свой к одной цели. Например, однажды сказал он Те
ске, что у нас на «Диане» есть множество хороших книг,
карт, картин и других редких вещей и что если японцы
отпустят его на наше судно первого, то он всем здешним
чиновникам и переводчикам пришлет большие подарки.
В другой раз Мур, в присутствии обоих переводчиков,
или, лучше сказать, всех трех переводчиков (включая в то
число и голландского) и академика, сказал, что от усердия
своего к японцам он теперь должен погибнуть, ибо здесь его
не принимают, а в Россию ему возвратиться нельзя. «Почему
так?» —спросили переводчики. «Потому, что здесь я просил
ся в службу, а потом даже в услуги к губернатору*, о чем вы
рассказывали моим товарищам; это будет доведено до наше
го правительства; итак, что я буду по возвращении в Россию?
На каторге?»
* Это последнее мы только в первый раз при сем случае услышали от не
го самого.
[
41 9
]
