рыбкой и застыла пред казачьим носом. Губы скривились
в
подобии улыбки, взгляд стал мягче, доверчивее.
— Он, родимый... гляди-ка, догодил... Ужо и не чаял, что
дотяну...
— Эй, Палыч! Где ты, двухголовый?! —крикнул капитан,
обернувшись.
Денщик словно у дверей на часах бдил: его седая голова
тут же заглянула в нору:
— Ась?!
— За попом гони кого-нибудь в крепость! Да только пу
лей. На деньги не скупись!
— Лечу, вашбродие!
Голова исчезла. Снаружи донеслись отборные «матушки»,
горохом посыпавшиеся из уст денщика.
— Ужо не поспеть им, барин. Да и на том поклон, что сам
объявился. Выходит, не зазря... я на брюхе сюда полз.
Тут глаза казака нежданно закатились, и он с такой силой
сжал челюсти, что Андрей услышал скрежет зубов.
Преображенский побледнел. Бросил волнительный взгляд
на посиневшее лицо и мысленно вздрогнул от того, что так и
не услышит признания из растрескавшихся губ.
— Да что ж ты умолк?! Сказывай! Слышишь, сказывай,
черт! —не выдерживая напряжения, взорвался он.
Капитан безжалостно тряс его за плечи, хлестал по щекам,
пытаясь хоть как-то привести в чувство, кричал в ухо:
— Ну, ну же, любезный, говори! Нельзя так, слышишь?
Нельзя! Как хоть звать-то тебя?..
Но служивый —ни звука, лежал мертвяком, пугая белком
закатившихся глаз. И только ветошь на нарах трепыхалась,
будто под ней билась ослабевшими крыльями раненая птица.
— Господи, ужли откажешь? —крестясь, вдогад вопрошал
Андрей, склоняясь к самому изголовью.
— Подклад... вспори, барин... Подклад... в ем все сыщешь.
Человек ты, вижу, особливый, чистоплотный... Помолись за
Петра Волокитина... Чую, молитва твоя доходнее к Богу...
Прощевай...
Тело казака дернулось, выгнулось коромыслом, точно не
желая расставаться с миром, и затихло.
Преображенский снял треуголку и перекрестился. Прочи
тав молитву, он отбросил с покойника рогожу, вынул из ножен
61
