За мною ходил старик-матрос. Поправляя у меня из
головье и тужа обо мне, он шепнул мне с усердием на ухо:
«Батюшко! Позволь мне положить нечто к тебе под головы;
авось тебе будет легче». Я опросил: «Что такое?» Он промол
чал и сунул мне под подушку какую-то маленькую рукопис
ную тетрадку. Удары в колокол для возвещения полдня на
помнили мне о приближении тех часов, в которые обыкно
венно становилось мне тяжелее, и я начинал забываться и
терять память. Это напоминание как бы твердило мне: вот
уже не больше двух часов остается тебе размышлять, и если
ты теперь ничего не придумаешь, то жизнь твоя кончится.
Вдруг посреди сего мучительного страха и недоумения пред
ставляется мне странная мысль: я чувствовал превеликое отвра
щение к чаю, а особенно, когда уже он несколько простынет; са
мое это отвращение рождает во мне желание попросить того,
что столько мне противно. Я говорю старику-матросу моему:
«Принеси мне стакан теплой воды». Лишь только парной запах
воды коснулся моему обонянию, как вдруг вся внутренность
моя поворотилась, и я не знал более, что со мною делается.
Я не прежде очувствовался, как через несколько часов.
Слабость моя была так велика, что я ни одним членом моим
пошевельнуться не мог. Однако ж некое внутреннее спо
койствие и тишина уверяли меня в великой происшедшей со
мною перемене. Старик мой рассказал мне, что никакое силь
ное рвотное не могло бы произвести того действия, какое
произвело во мне одно простое поднесение ко рту стакана
теплой воды. Силы мои стали от часу прибавляться; я ночью
уснул и поутру мог уже сам ворочаться, а потом и вставать.
Тут скоро пришли мы в Карлсгамн. Нам отвели дом, в
котором внизу жил сам хозяин, вверху, в одной половине,
кадетский капитан с лейтенантом М., а в другой все мы,
гардемарины, в двух смежных комнатах. Когда я съехал с ко
рабля и, пришед в теплый покой, сел подле печки, которая
топилась, то мне казалось, что нет никого благополучнее ме
ня на свете: так теплота, здравие и покой драгоценны тому,
кто давно ими не наслаждался.
[872
]
